Очерки по общему языкознанию - Владимир Звегинцев

К этому, уже в-третьих, надо добавить и то, что, как правило, синтаксические воздействия одного языка на другой в несравнимо большей степени, чем этого требуют другие сферы языка (фонетика, морфология, лексика), предполагает наличие широкого общекультурного влияния. Не следует забывать совершенно прозрачной связи предложения с суждением (это является поводом постоянных взаимных подмен), в соответствии с чем усвоение новых моделей построений предложений (например, сложноподчиненных предложений) нередко означает овладение более сложным и вместе с тем более тонким способом осуществления суждения.

Лексика. Эта сторона языка является наиболее подвижной и проницаемой. Трудно назвать хотя бы один язык, который не имел бы иностранных лексических заимствований, хотя объем этих заимствований может достигать очень широкой амплитуды: от очень больших заимствований (как в английском и албанском) до весьма ограниченных (как в исландском).

О французских заимствованиях в английском языке говорилось на страницах настоящей книги уже многократно, и они действительно представляют собой разительный пример легкой восприимчивости языка по отношению к чужеязычной лексике. Отмечая эту восприимчивость английского языка, О. Есперсен писал: «Действительно, чрезвычайно характерно, что иностранцев в Англии называют синьор Манфредини, герр Шультце, фрейлейн Адлер и т. д., в то время как во Франции всех их без различия именовали бы просто месье или мадемуазель»[320]. Но не менее удивительна и стойкость в этом отношении исландского языка. Он не имеет даже так называемых интернациональных слов, использующих обычно латинские основы и поэтому имеющих сходные формы во многих языках (ср. лат. revolutio, фр. rйvolution, англ. revolution, нем. die Revolution, русск. революция и т. д.). Исландский язык в этих случаях создает новообразования на основе своей исконной лексики. Так, революция по-исландски bylting, т. е. буквально «переворот», образование от глагола bylta — «опрокидывать», «переворачивать». Так же строятся и другие слова, имеющие в других языках, как правило, интернациональный характер: телефон — talsirni (букв. «говор+веревка»), телеграф — ritsimi (букв. «письмо+веревка»), философия — heimspeki (из heimur — «мир» и speku — «мудрость»), материализм — efnishyggja (из efni — «вещество» и hyggja — «мнение»), бактерия — gerill (букв. «делатель» от глагола gera — «делать»), химия — efnafгжрi (из efni — «вещество» и fгжрi — «знание»), зоология — dyrafгжрi (из dyr — «животное» и fгжрi — «знание»), пессимизм — bцlsyni (из bцl — «дурной» и syni — «взгляд») и т. д. Здесь даже нельзя говорить о кальках, так как внутренняя форма иностранного слова также не передается. Например, резина передается как «тягучая кожа», театр — как «дом игр», фильм — как «живая картина», апельсин — как «сверкающий плод», помидор — как «красный плод», парикмахер— как «волосорез» и пр.[321].

Но такое положение, какое наблюдается в исландском, случается редко, и гораздо чаще языки содержат значительную долю лексических заимствований.

В большей мере, чем какая-либо иная сторона языка, лексика отражает все исторические перипетии, которые сопровождали развитие данного народа. В лексике находят отражение обычно все крупные, а подчас и мелкие события истории общества. По лексическим заимствованиям иногда можно восстановить не только историю отношения того или иного народа с другими народами, но и характер этих отношений. Поэтому лексические заимствования из одного языка в другой часто используются как весьма ценные исторические свидетельства.

Существует много различных классификаций иностранных заимствований[322], отмечающих время или характер (предметные группы), способ проникновения из языка в язык (письменные и устные заимствования), их положение в языке (усвоенные и иностранные), происхождение (из каких языков перешли), социальную и профессиональную дифференциацию, структурные особенности (кальки, случаи конверсии, заимствование значений), деление по частям речи и т. д. Все эти классификации составляют предмет частных и общих лексикологий, и здесь ими не место заниматься[323].

В настоящем изложении важно, пожалуй, отметить только то обстоятельство, что большая или меньшая структурная и генетическая общность языка способствует (или препятствует) не только самим заимствованиям, но и процессам адаптации заимствованной лексики в новой языковой среде. Обычно изучение иностранных заимствований в том или ином языке сводится к перечислениям слов, перешедших из других языков. Но лексическое заимствование — это не простой и механический процесс, напоминающий пересыпание зерна из одного мешка в другой. Это очень сложное явление, включающее не только структурное уподобление одной модели построения слова другой, но и семантическое вхождение слов в существующие в данном языке синонимические ряды и семантические системы, закономерное изменение звукового облика в соответствии с фонологической системой языка, обрастание новыми грамматическими формами, характерными для этого языка и т. д. Таких многосторонних исследований иностранных лексических заимствований того или иного языка мы, к сожалению, почти не имеем. А то, что в этой области сделано, показывает, что иностранные заимствования могут вести в новом языке и относительно изолированное существование, будучи отгорожены от прочей лексики своими структурными особенностями (таковы, например, заимствования из европейских языков в китайском).

Иногда структурные различия языков даже вообще препятствуют заимствованиям иноязычной лексики. Так, буддизм в санскритской форме в I в. н. э. проник в Китай и через Китай (а также Корею) в 6 в. н. э. в Японию. Несмотря на такую последовательность распространения буддизма, в китайском языке практически совсем нет санскритских заимствований (даже имена собственные буддийской религии «переведены» на китайский язык), в то время как в японском языке их много. Вне всякого сомнения в этом случае большую роль играло резкое различие или относительная близость структур данных языков.

В других случаях может наступить скорое сближение и слияние чужеязычной лексики с исконной; это имело место, например, со скандинавскими лексическими заимствованиями в английском языке. Отмечая эту характерную особенность скандинавских и английских лексических смешений, О. Есперсен весьма красочно писал: «В большинстве языковых смешений составные части, происходящие из различных языков, остаются в раздельном состоянии и могут быть выделены точно так же, как после перемешивания колоды карт выделяются пики, черви и т. д. Но в случае с английским и скандинавским имело место слияние самого интимного характера, подобное тому, которое происходит, когда в чашку чая бросают сахар: через пару минут уже невозможно сказать, где чай и где сахар»[324].

Подводя итог рассмотрению вопроса о проницаемости отдельных сфер языка, можно, очевидно, установить следующую общую градацию: наиболее устойчивым является грамматический строй (морфология) языка, далее идет фонетическая система и синтаксис. Самым подвижным и проницаемым аспектом языка является в целом лексика. Однако этот общий принцип ни в коем случае не следует считать обязательным для всех случаев языкового смешения. В каждом конкретном случае в игру могут вступать исторические силы, которые в состоянии внести свои существенные коррективы в этот общий принцип, обусловленный собственно структурными особенностями языка.

Язык и культура

Этот вопрос можно рассматривать в двух направлениях. Одно направление устанавливает зависимость языка от общего культурного состояния народа. Исследование этого вопроса имеет много общего с проблемой связи языка и мышления. Другое направление изучает зависимость структурных особенностей отдельных языков от конкретных форм культуры данного народа. В этом случае иногда говорят о проницаемости языка по отношению к культурным феноменам. Рассмотрим последовательно оба эти направления исследования.

Не подлежит сомнению, что язык как социальное явление находится в зависимости от общего культурного состояния народа, которое предполагает и соответствующие формы мышления. Когда П. Я. Черных говорит, что «явление абстрагирования грамматических фактов, первоначально не имевших абстрактного значения, как характерная черта развития грамматического строя, не может служить основанием для того, чтобы отрицать всякую связь между историей грамматического строя того или другого языка и историей данного народа»[325], то в общей форме с ним нельзя не согласиться. Но, с другой стороны, не следует переоценивать этого фактора для становления конкретных явлений грамматической структуры языка.