Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

земных делах, думам об униженном бесправием родном народе. Марфа, не задумываясь, отдала в жертву родине все, что ей было мило, все, чем она жила на этом свете — детей, свободу и свое именье. Для народа нельзя ничего жалеть. Принесший в жертву народу никогда не будет им забыт. Наталью особенно потрясла та часть поэтического повествования о новгородской героине, где говорилось о том, что лично Марфа была свободной, но не хотела довольствоваться свободой только для себя. Она хотела добиться свободы для всех соотечественников или умереть в борьбе. Она по-республикански понимала свое предназначение и гордилась им. Ее образ в изображении Рылеева возвышался над всеми русскими героинями, чьи имена донесли до нас летописи. Она своими добродетелями, и прежде всего гражданскими устремлениями, превосходила знаменитую Ольгу и Рогнеду.

— Кто чести друг — тот друг прямой народа! — воскликнул Рылеев. — Таков был девиз Марфы. Он не погиб! Он вечно жив! Запомните ж его! И никогда не забывайте!

— Что с Марфой? С Марфою что стало? — спросили враз все четыре ученицы.

Рылеев ответил им заключительной строфой собственной «Думы о Марфе»:

Что сталось с ней — народное преданье

В унылой робости молчит.

С посадницей исчезнула свобода

И Новгород в развалинах лежит...

Для всех была горька развязка этой драмы.

— Идите отдохните, — сказал Рылеев.

Наталья заплакала и убежала, Настенька за ней — утешать и уговаривать.

— Предание молчит, а оно не должно молчать, тем более в унылой робости, — подойдя к учителю, вполне здраво заговорила Вера. — О таких людях надо вечно вспоминать и рассказывать.

— Да сбудется! — приветствовал ее желание Рылеев.

Комната освободилась. У порога Рылеева встретил Тевяшов, смущенный и нерешительный. Он позвал учителя в свой кабинет, но учитель пожелал выйти на балкон. Тевяшов охотно исполнил его желание, они вышли на балкон. Тевяшов был озабочен, и эта озабоченность сковывала его движения и мысль. Рылеев подумал, что помещик расстроен долголетней тяжбой с соседом по межевому делу. Но причина озабоченности Тевяшова, как вскоре оказалось, коренилась в другом.

После нескольких малозначащих замечаний о погоде, о цветах на клумбах Тевяшов осмелился осторожно, и то в форме вопроса, высказать учителю свои опасения относительно существа последнего урока.

— Кондратий Федорович, нужно ли им знать науку о том, как стать другом народа? Республика... Народная держава... Набат свободы... Зачем им знать все это? Они же — девочки...

Рылеев почувствовал в осторожном замечании смятенье Тевяшова и желание изменить дух занятий с его дочерьми. Это учителю очень не полюбилось, и с горячностью, свойственной юности, он воскликнул:

— Кто звон вечевого колокола душой своей не слышит, тот не русский!

— Нет, я просил бы вас, Кондратий Федорович, так не увлекаться...

— Я вас не понимаю... Давно ли вы меня хвалили... Что случилось? Или уж и к вам в дом змеею клевета вползла? Скажите же!

Тевяшов мялся, вздыхал...

— Так вот знайте, Михайла Андреевич, учить ваших умных, прелестных дочерей я могу только так или никак, — продолжал Рылеев. — Выбирайте любое... Вы не из робких... Но — кто и чем вас напугал?

— Никто не напугал.

— Неправда. Вы честный человек и не умеете говорить неправду. Честного всегда отличишь по слову... Штрик? Мейндорф? Или же Буксгеведен мутит исподтишка?

Тевяшов — в который раз! — тяжко вздохнул и сказал:

— Недавно в доме у Бедряги командир вашей роты подполковник Сухозанет сказал мне: «Вы там поглядывайте, чему и как он учит... Эта горячая голова хотела бы всех девиц России видеть Жаннами д’Арк и Марфами Посадницами, а в каждом острогожском казаке ему чудится потомок Емели Пугачева, которого он готов всюду прославлять. Рылеев может такому научить, что после семерым не разлучить...»

— Подлец! Какой подлец! — сжав кулаки, вскипел Рылеев. — И это мой командир?! Я завтра ж вызову его на поединок... Я честь свою не дам в обиду... Сухозанет давно решил всю роту перессорить! Завел себе наушников и шаркунов... Отсюда прямо иду к нему и брошу вызов!

— Ради бога, Кондратий Федорович, не делайте этого! Не стоит он того, чтоб ты стрелялся с ним, — для убедительности прижав руки к груди, начал упрашивать Тевяшов. — Сухозанет мне не указ, но дело хуже... Севодни я был в Воронеже в Собрании дворянском... После баллотировки предводителя ко мне подошел губернатор Сергей Николаевич Глинка и сказал: «Ну, как твой гувернер в мундирном сюртуке? Говорят, что прямо Робеспьер... Париж уму научит... Смотри, чтоб, надышавшись воздуха французского, он революцию в Белогорье не устроил... А то и Острогожск себе конвент запросит! Нынче у всех таких, из молодых да ранних, три слова на уме: свобода, братство, равенство!»

Тевяшов почти дословно воспроизвел сказанное воронежским губернатором.

— Ежели губернатор так сказал, то он набитый дурак, хотя и носит фамилию известного и уважаемого дворянского рода Глинок, — запальчиво сказал Рылеев. — Я непременно объяснюсь с ним... У меня и для губернатора всегда найдется лишняя перчатка, чтобы бросить ему не под ноги, а прямо в физиономию! Я так и сделаю в первую же мою поездку за книгами в Воронеж... Непременно сделаю!

И только тут Тевяшов сообразил, какого дал маху, сказав всю правду о губернаторе, которого и без того все проклинали в Острогожском уезде за мстительность и жестокость.

— Прошу вас всеми святыми не объясняться с губернатором, иначе вы погубите меня и все мое семейство, — взмолился Тевяшов. — Не употребите во зло нам мое совершенное доверие к вам... Вы благородный человек, и потому я все сказал вам откровенно.

Рылеев казался неумолимым.

— Ваши опасения, Михайла Андреевич, напрасны: дни губернаторства злодея этого отныне сочтены! — уверял Рылеев. — Если останется он невредим и после поединка со мною, то в собственные руки государя мы с Миллером напишем донесение и обнажим все злодеяния тирана здешнего!

Ученицы, отдохнувшие в саду, спешили в комнату занятий.

— Так обещаете ли мне, Кондратий Федорович, не выдавать меня на верное съедение губернатору?

— Волков бояться — в лес не ходить...

Они остановились в дверях балкона. И вдруг Рылеев сказал гордо:

— Ну что ж, заботливый отец, учить я по-другому не умею... Быть может, разрешите мне проститься с ученицами?

Ошеломленный Тевяшов не ждал такого поворота.