Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

СТОЛЫПИНА

На читке этой я тоже присутствовал, знал, что он расстроен, но не очень. Что роман с Ростопчиной идет полным ходом, я догадывался. И даже временами старался не мешать своими появлениями. А вот что выйдет из этого? Александрин иногда говорила мне: «Прости, что я такая! Я очень хотела бы быть для тебя лучше, ты вполне заслуживаешь этого. Но я не могу!» Додо Ростопчина была, возможно, не столь быстро увлекающейся натурой и могла некоторое время побыть верной. Кроме того, их с Лермонтовым роднили стихи. Но все равно они обе с моей Александрин были из одной стаи — ангельской и волчьей одновременно, и я опасался за Михаила. История со Щербатовой слишком проехала по его жизни. Притом как раз тогда, когда она, эта жизнь, только начала как-то складываться.

Но (не помню, в конце марта или в начале апреля) мы узнали, что бабушкино слезное письмо все же дошло до государя. Она молила простить внука. Письмо долго там рассматривалось, наверху, но в итоге Лермонтову лишь продлили отпуск. На две недели всего. Но мы были в том духовном возрасте, когда время длится долго и две недели кажутся изрядным кусочком вечности. За это время все может произойти.

— Сказать тебе, кто я? Я — вольноотпущенник!.. — говорил он мне и несколько раз повторил это слово.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Раб, которого отпускают на свободу!

Михаил резко оживился и одну неделю из двух точно вел себя так, как будто все уже совершилось и две недели — вполне определенный сигнал.

— Наверняка… Если уж продлили отпуск, то в итоге отпустят! Что тянут — пусть тянут! — успокаивал он (себя?). — Просто хотят напугать!

Он привык ждать… нет-нет, он не надеялся вовсе на новое возвращение в столичные гусары, да и не знаю, желал ли его… но всею душой надеялся, что разрешат отставку.

— А бабушка согласна? — спрашивал я.

— Бой при Валерике ужасно напугал ее. Она ведь раньше считала, что воюют только горцы против нас, а мы отсиживаемся где-то в траншеях. По-моему, смерть Лихарева, о коей рассказали ей без меня, сильно изменила ее взгляды на войну.

Я сам в те дни ждал, что государь решит всё по моему поводу. Я написал ему обширное письмо, в котором указывал, что мой дедушка Мордвинов очень стар и нуждается в моей поддержке. И он может умереть без меня, а я этого допустить не могу… ну, всё, что пишут в таких случаях. Хотя дедушка мой издавна числился наверху либералом (это он как член Государственного совета в 1819 году внес законопроект об отмене на Руси кнутобойства; закон отклонили два брата Лобановы-Ростовские), но деда уважали власти, и сделать это надо было хотя бы ради него…

В общем, мы оба с Михаилом надеялись на отставку. Я ведь вернулся в армию после его истории с Барантом. Государь мне как секунданту мог сделать что угодно, но только попенял свысока, что «в мои годы дворянину следует служить, а не быть праздным». Наверное, щадил того же деда. Мне пришлось согласиться и вернуться в армию. Никто не мог бы бросить в меня камень, что мне не хватает храбрости — не дай Бог! — но я давно понял уже, что истинным военным человеком не являюсь и меня привлекает какая-то иная жизнь. Кроме того, со злосчастной Александрин всё не кончалось никак, верней, обрывалось и начиналось снова — а как мне ее оставлять? «Как мальчик кудрявый, резва…» То-то и оно!

Сейчас, вписывая все это в тетрадь 1843 года в Париже, я понимаю, что сталкиваю лбами разные времена (а времена тем отличаются, что сменяются быстро), и вспоминаю Лермонтова и все, чему научил он меня в жизни, и пытаюсь осмыслять уроки прошедшего и сегодняшнюю жизнь, что течет мимо меня и ставит предо мною свои загадки.

Была Александрин… то есть она где-то сейчас там — в петербургском свете, на петербургском ветру. Который, верно, бросает ее, как щепочку, из стороны в сторону ее увлечений, но я вышел из игры, я выпал… мои мысли занимает Бреданс, бывшая модистка и, верно, куртизанка… Или только бывшая? А теперь моя? Но я не могу винить ее за то, что у нее было до меня…

Нас пригласили, и я иду с ней в мастерскую к художнику Дени посмотреть его работы, так как он пригласил нас, а я заинтересован в какой-то мере чувствовать рядом женщину, чьи интересы хоть в чем-то совпадают с моими.

Жена художника Жаклин была здесь тоже и подтвердила самые приятные впечатления от нее, полученные при первой встрече.

Не помню, описывал ли ее уже. У нее очень мягкий взгляд карих выразительных глаз. Она смотрит на вас, будто немного вас жалеет. Мы ведь все понимаем, что нас погрузили в какую-то безрадостную жизнь. Мы ее не просили у Господа. Нам ее навязали. И, сделав каждому большую бяку в душе, спрашивают нас, нравится ли тебе? — тебя не слишком зацепило, приятель? Фигурка ее, конечно, не столь совершенна, как фигура Бреданс. Но здесь — та же мягкость черт, включая походку. Если б я встретил раньше эту женщину, я влюбился бы в нее. Но жизнь дарует нам то, что отпустила. По чьему велению — а Бог его знает!

Жаклин принесла гостям пирожки с мясом, домашние, изготовленные со вкусом. Тартинки свежего печенья и недурно сготовленный кофий. Мы посидели за столом чуть-чуть, а потом я вместе с Бреданс стал разглядывать картины. Коломб не зря говорил, что Лувр когда-нибудь обратит на них внимание. Не могу сказать, что в работах моего нового знакомого было все абсолютно самостоятельно. Пейзажи напоминали поздних англичан (Контстебля, к примеру), но портреты и интерьерные композиции были на удивление хороши. Здесь было несколько ню, сделанных со вкусом, напоминавших чуть-чуть Энгра или чуть-чуть того же Шассерио, который как раз входил в моду во Франции, и ряд женских портретов в одежде, и портреты были на удивление хороши. Нет, художник, конечно, прошел увлечение Делакруа (кто им в ту пору не увлекался!), но это все-таки значительно отступало от школы какой-либо, даже если он ее проходил. Колорит в целом говорил о том, что время сильно двинулось вперед, что локальный цвет отходит куда-то в тень, если можно так выразиться. А на передний план выходит еще смутная, пожалуй, но игра цветов, соединяющихся в нечто целостное.

Портрет хозяйки дома тоже был, разумеется, на одной из стен, но единственный — и в одежде. Возможно, только