Я все равно тебя дождусь! - Евгения Перова

– И что надумал?

– Останься. Пожалуйста.

– Хорошо.

– Я знаю, это эгоистично, но я… просто не выживу один. Только я… не могу тебе ничего обещать, понимаешь?

– Конечно! Ты все правильно надумал. И не надо мне ничего обещать – как будет, так будет. Главное – мы вместе.

– И знаешь, я решил: надо ехать в Москву. Совсем. Я… не могу тут больше жить. Начнем все заново.

– Ты уволишься из музея?

– Да. Я не смогу. Тем более с Александрой в виде директора. Найду же я что-нибудь в Москве – мне все равно что. И дом можно продать.

– Марк, ты что! Я все понимаю, но зачем продавать-то? Подожди.

– Можно не продавать. Только уедем побыстрей, ладно? Я сегодня же заявление напишу, ты отнесешь? Я не могу с Александрой общаться.

– Что-то ты вдруг так настроился против нее?

– Не вдруг. Она… она доставала… Вику.

– Да ты что? Ну, это она ревновала, я думаю.

– Ревновала? Какое право она имела ревновать? Ты вон не ревновала, хотя оснований у тебя было куда больше!

– Да, правда. Но я как Вику увидела… Я сразу ее приняла. Господи, она так тебя любила!

– Я знаю.

– В ней что-то такое было… беззащитное. Ну, я сразу крылья и распустила.

– Спасибо тебе. За все.

Они уехали через три дня. В поезде Марк дремал, испытывая странное ощущение раздвоения, слегка похожее на то, что он пережил после аварии. С одной стороны, он сознавал, что сидит в покачивающемся вагоне, с другой стороны, внутренним зрением, словно в перевернутый бинокль, видел себя самого, оставшегося в саду старого дома. Одинокая, печальная, все уменьшающаяся фигура…

Часть третья

Путь Марка

Dance me to your beautyWith a burning violin,Dance me through the panicTill I’m gathered safely in,Lift me like an olive branchAnd be my homeward dove,Dance me to the end of love…

Leonard Cohen[1]

Вика металась от окна к окну, от двери к двери и билась всем телом, беззвучно крича – в глазах отчаяние, руки содраны в кровь, волосы дыбом. Одна в пустом заколоченном доме, перепуганная насмерть! Марк ужаснулся: «Как мы могли оставить ее там?!» Очнулся он в коридоре, уже натянув кроссовки, и с недоумением уставился на входную дверь. Лида схватила его за плечо:

– Марк, опомнись! Что ты? Куда ты собрался?

– Вика! Там Вика! Мы ее закрыли… в доме! Надо ехать… скорей…

– Марк! – Лида поморщилась от жалости. – Вика умерла.

Он сел на пол, закрыв лицо руками. Лида обняла его:

– Ну что ты, милый, успокойся.

– Замучил я тебя, Артемида, – сказал Марк совершенно нормальным тоном. – Поговори со мной. Пожалуйста. О чем-нибудь.

Лида согрела молока, добавила меду, дала Марку и выпила сама. У нее было так тяжело на душе, что она с трудом сдерживала слезы. Однако старалась улыбаться. Выпив молоко, они снова легли. Лида гладила Марка по голове и рассказывала обо всем подряд: о греческой комнате, о ВАКе, который не утвердил ее диссертацию, придравшись к каким-то формальным нарушениям, так что Лиде придется защищаться второй раз; о новом директоре…

Нового директора звали Юрий Алексеевич, поэтому в музее он мгновенно получил прозвище «Не Гагарин». Но чаще называли просто Юриком. Что-то мальчишеское на самом деле проглядывало в его облике – светлые волосы, упрямо торчавшие на макушке, голубые глаза, ямочка на щеке, которую тут же заметили все музейные дамы. Он пришел в марте и пока что никак себя не проявил, а музей, затаившись, собирал сведения и слухи со всех сторон. Он был непозволительно молод для директора – сорок три года, мальчишка! Женат, двое детей, недавно защитил докторскую – что-то по войне 1812 года. Очень актуально – а как же, юбилей надвигается.

Лиде новый директор страшно напоминал Сережку Синельникова. И она время от времени ловила себя на том, что разговаривает с ним почти по-дружески. У нее было странное чувство, что Юрик как-то выделяет ее из всех. Да и немудрено: Лида была самой молодой среди заведующих, назначили ее незадолго до прихода нового директора, и она явно не входила в быстро образовавшуюся оппозицию, возглавляемую Дромадером.

Иногда во время совещаний Лида ловила на себе взгляд Юрика – они переглядывались, как сообщники, особенно когда распинался зам по науке. Директор всегда улыбался Лиде при случайных встречах в коридоре, а порой и отпускал что-то вроде комплимента. «Заигрывает он со мной, что ли? – недоумевала Лида. – Только этого не хватало! Или у меня мания величия?» Но чувство, что она нравится Юрику, становилось все сильнее. Как любая женщина, Лида прекрасно умела замечать мужское внимание.

Кое-как Лида с Марком дотянули до лета, потом поехали все вместе в экспедицию, а когда вернулись в конце августа, для Шохина неожиданно нашлась работа в музее. До этого Лида безуспешно опрашивала всех мало-мальски знакомых музейщиков и реставраторов, а тут – не было бы счастья, да несчастье помогло! Скончался старейший реставратор музея. Он перенес уже два инсульта и на работе практически не появлялся, но уволить его рука не поднималась – почти пятьдесят лет в музее. Сам дошел до стадии экспоната, как шутила непочтительная молодежь.

Встретили Шохина настороженно, но Марку было все равно, хотя он из положения опытного мастера в одночасье попал чуть ли не в ученики. Провинциал, да что он там знает и может! Ну да, Строгановку закончил, конечно. Присматривались. Присматривался и Марк, помалкивая и вникая. Всего реставраторов-масленщиков вместе с ним было четверо. Заведующая мастерской, Зина, дочь того самого скончавшегося мэтра, была ровесницей Марку – слегка взбалмошная и несобранная, с рыжими тугими кудрями и прозрачными голубыми глазами. Она все время находилась в состоянии войны с кем-нибудь, а сейчас тихо грызла свою самую молодую сотрудницу, которую все так и называли: «Молодая».

«Молодая» Танечка работала всего второй год, закончив «Пятку»[2], и была внучкой другого мэтра-реставратора, «деревянщика» Ромуальда Николаевича – высокий импозантный старик с седыми висячими усами заходил пару раз за внучкой. Как подозревал Марк – чтобы посмотреть на новенького. Коллектив реставраторов, разбросанный по мастерским в разных углах музея, не часто собирался вместе, но новости и сплетни расходились мгновенно, а новые сотрудники появлялись редко, поэтому каждый новичок сразу же становился предметом обсуждений.

Зина побаивалась деда Ромуальда, поэтому грызла Танечку исподтишка, а та довольно нагло отбивалась даже от справедливых замечаний старших. Вторым «старшим» был высокий красавец блондин Валера, тоже сын некогда работавшего в музее реставратора, несколько томный и отрешенный от всего земного, как сначала показалось Марку. Потом выяснилось, что отнюдь: у Валеры был затяжной и бурный роман с девушкой из мастерской реставрации тканей, и Валерина жена то и дело звонила начальству, а один раз даже явилась, уже при Шохине, и на проходной разыгралась совершенно неприличная сцена.