Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным - Василий Песков

— Минута свободная — надевают костюмы, и целый концерт на поляне…

— С ними наш Казбек выступал. Казбек Бутемиров, комсоргом был… Развяжет, бывало, мешок — вместе с патронами, с буханкой хлеба костюм гимнастический.

Постепенно разговор подходит к самому главному. Лошади одолевают горку после оврага. Иван расстегивает полушубок, и я вижу — на сером пиджаке у него мелькнула Звезда.

* * *

Как это было?.. Иногда, если очень устанешь или голова разболится, снится это ужасное стадо из танков. Наши артиллеристы здорово молотили в тот день. В двадцати шагах от меня одному «тигру» «картуз» набок свернуло. Другого я сам, когда он развернулся, гранатой по «сетке» достал. Однако и наши в окопах смолкали.

В передышку пробежал по окопам. От взвода остались я да еще Казаков, старший сержант.

«Казаков! — кричу. — Казаков!» Даже глаз не поднял, хрипит. Лужа крови у спины. Тут они снова пошли. Я с пулеметом в воронку. «Ляжете, — думаю, — сволочи». И вдруг почти у дороги вынырнул из дыма этот приземистый, лягушиного цвета, кресты на брюхе. У наших артиллеристов как раз заминка вышла. Начал «тигр» окопы утюжить. «Что же ты мертвых, подлый, тревожишь!» Метнулся я в соседний окоп — связка противотанковых в руки попала. Тут он прямо на меня и полз. Хлестнул очередью — не достал.

«Брешешь, гад, — думаю, — помирать будем вместе». Задрал он перед на бугорке, ну и под днище я ему в аккурат подкатил связку… Взрывом кинуло в сторону… Ноги — как плети. Помню, полз, пил грязную воду…

Иван Михайлович опять достает сигарету.

Придержав лошадей, закуривает, обжигая на ветру пальцы…

— Очнулся я уже пленным…

* * *

Сознание вернулось к взводному Назарову вечером. Прямо над головой торчала гусеница «тигра». Два немецких солдата тыкали в бок автоматом, зло говорили: «Рус, рус…» Рука потянулась за пистолетом. Тяжелый сапог ударил в живот. Чужая рука вынула пистолет и зашвырнула в снопы.

— Рус! Шнель, шнель…

Ноги не слушались. Четверо с автоматами схватили его, мешком кинули в бронированный кузов… Опять ухали взрывы, зеленым светом рассыпались ракеты…

Второй раз очнулся в лесу. В соснах стояли танки с крестами.

— Надо поговорить, лейтенант… — На корточки перед ним садится офицер-власовец. Говорит мягко, протянул флягу с водой. — У вас танки должны быть. Сколько и где?

Иван выплюнул красную сухую слюну и отвернулся.

— Мне поручили узнать… Где танки?

Иван не помнит, какое слово сказал он тогда. Помнит — в лицо ему полетела помятая фляга.

Потом тяжелые сапоги и приклад били по голове. Потом офицер-власовец отошел, сел на ящик из-под снарядов и закрыл руками лицо. Потом подошли двое немцев… Опять удары…

Он до сих пор не может понять, почему не убили и зачем везли нестерпимо тряской дорогой через лес, через поле, через маленький городок.

В последний раз очнулся на куче опилок. Рядом лежали еще пятеро в таких же, как у него, изорванных гимнастерках. Справа виднелись колючая проволока, пулеметная вышка, вдоль ограды взад и вперед скакала овчарок с перевязанной лапой.

Иван Михайлович Назаров со своими детьми Светланой и Сережей.

Это был лагерь для пленных.

В первый же вечер к нему подошел человек и по-русски спросил:

— Откуда?.. Так вот, земляк, плохи дела. Я вчера осмотрел ногу. Если не сделать операцию…

Словом, ты понимаешь. Я врач, с полевым госпиталем отрезан в сорок втором. Инструмент у меня — нож перочинный… Решайся.

Утром перочинным ножом сделали операцию. Две чистые рубахи пошли на бинты…

Он не помнит, как звали врача. В лицо он узнал бы его из тысячи, из ста тысяч людей, как узнал бы и власовца, которому поручили «узнать» про танки…

Иван Назаров был молод, здоров — двадцать два года! И потому, наверное, он начал ходить, а начав ходить, превратился в человека № 58344. Людей поднимали в три часа ночи, строили и гнали работать. Офицеров держали особо, и работа для них была особой… Заставляли рыть ямы и хоронить. Хоронили своих. Каждый день шестьдесят — семьдесят человек. Клали рядами. Сзади стоял часовой с пистолетом. Если у него было скверное настроение — стрелял.

Однажды утром лагерь подняли и вывели на дорогу. Пятнадцать тысяч людей, громыхая деревянной обувкой, двинулись по шоссе. На пять километров растянулась шеренга. Иван шел в середине, с трудом волоча едва зажившую ногу.

— Больные, два шага вперед!..

Измученные люди с надеждой глядели на десять автомобилей, догнавших колонну. Оказалось — больных отвезли и расстреляли в овраге.

Потом стали стрелять на дороге. Споткнулся — выстрел. Надо было не показать, что хромаешь, надо было не отставать, надо было поддержать вконец ослабевшего друга. Вряд ли в чьей-нибудь жизни была дорога длинней и страшнее, чем эта по Германии зимой в сорок пятом.

— Из лагеря вышли пятнадцать тысяч. В конце дороги я насчитал всего триста двадцать…

А потом — победа. Дорога домой, на Родину. Потом вот эта дорога, от станции до села. Сколько раз ТАМ я видел во сне дорогу от станции до села…

* * *

От лошадей пар. Прыгаем в снег — размять ноги. Иван Михайлович достает последнюю сигарету. Смятая в кулаке картонка с надписью «Прима» летит в бурьян.

— Фр-р!..

Из жухлой травы серыми комьями взвиваются куропатки. Они долго не опускаются. Молчим, провожаем глазами темные точки. На дорогу, вращаясь пропеллером, падает птичье перо. Иван Михайлович подставляет ладонь.

— Дед учил брать на счастье… Ну что, дадим отдохнуть лошадям?..

Занесенный снегом ручей у дороги. Заросли ольховника, заячьи, лисьи следы. На старой ветле казачьей шапкой висит гнездо.

— Товарищ полковник, Семен Никитич! Сколько, по-вашему, лет этой старухе?..

Трогаем ладонями шершавый, не один раз треснувший от мороза ствол.

— Пушкина захватила, а?.. Пушкин в наших местах бывал. Помните «Капитанскую дочку»?

Иван Михайлович трогает палкой гнездо. Из него, словно из решета, сыплется снег.

— Ну а вообще наши края как, а?.. Признаюсь: ТАМ часто вспоминал эту ветлу. Каждая ветка помнилась. Вон в той лощине до войны зайцев стерег. Сядешь у стога и ждешь — при луне хорошо видно. А тут воду пил. Прыгнешь с трактора, нагнешься к ручью — одни зубы белеют… Пьешь, пьешь, а вода из земли течет и течет. Миллион человек подходи — на всех хватит.

Холодная, камешки перекатывает. Если пойти лощиной — еще ручей будет. Его зовут «Семь ручьев». Потом озера — утку выпугнешь. А дальше, как пройдешь седловину, в низине село Бискужа. Там похоронены дед с бабкой, там я родился, в школу ходил, на тракториста учился, женился там…

Скрипит снег под санями. Горка, низина. Опять горка. Островки леса. Ольхи, ветлы и осокори. Белая музыка под полозьями. Если долго молчать и глядеть, как сугробы сливаются с небом, клонит ко сну. Не спавший ночью полковник закрывает глаза. Стайка розовых снегирей долбит семена в бурьяне. Предвечерняя синева заливает низины, сближает острова леса. Синяя даль становится чем-то одушевленным, тянет к себе глаза, наполняет грудь сладкой тревогой… Сколько дней можно ехать, и все Россия, Россия… Сколько людей надевали шинели и не вернулись, чтобы можно было так ехать, радоваться синеве и все, что видишь и слышишь, можно назвать своим…

— Иван Михалыч! Ванюшка!..

Вздрагиваем. На дороге — заглохший трактор. Перепачканный сажей парень и колхозник в тулупе пляскою согревают ноги.

— Взгляни, бога ради, что там сломалось…

Иван Михайлович берет ключ. На ладони промывает бензином желтые колечки и винтики, просит ножик… Трактор заводится. Два счастливых тракториста трут сеном руки. Старик в тулупе садится на сани из двух огромных бревен. Машем друг другу варежками.

— Наши. За сеном едут. — Иван Михайлович лезет в карман за гребенкой — причесать вспотевшие волосы. Краешком глаза опять вижу Звезду.

* * *

В деревню вернулся ночью, в августе сорок пятого. Пешком мерил дорогу от станции. Постучал…

Мать не плакала — может быть, потому, что не было больше слез. Она трогала волосы, руки, плечи его, говорила:

— Ванюшка, Ванюшка…

Отец рванулся с кровати. И опять повалился. Потом ухватился рукой за висевшую над кроватью обмотку, подтянулся:

— Ну, подходи, подходи же скорей!.. Жив!

Два солдата глядели друг другу в глаза.

— А я вот валяюсь — контузия. Недавно из госпиталя.

Иван сбросил шинель, повесил рядом с отцовской.

На деревенской улице вспыхнули огоньки: «Иван вернулся!» Изба наполнилась людьми.

Младший брат Колька снял со стены застекленную рамку, красным карандашом зачеркнул в выписке из Указа слово ПОСМЕРТНО.

…Через три месяца позвонили из районного военкомата: «Назарова срочно в Оренбург вызывают…»