Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

браки в Вильне с литовскими девушками: его законный отец, камердинер Филипп, родился в Ждале от матери, венгерки из Стольного Биограда. Литовцы, украинцы, веронцы, паннонцы, венгры, кто знает, из каких краев, из каких неведомых туманных далей прибыли в задунайские болота эти люди, с кровью, клокочущей в жилах, заставляющей их суетиться и ползать, не видя перед собой никаких горизонтов. И как тут во всей этой кутерьме и неразберихе быть последовательным? Прав был отвратительный грек, когда однажды ночью доказывал, что «национальность — мещанский предрассудок»! А он, Филипп, вопреки своему собственному тайному убеждению, утверждал, что национальность — явление субъективного и метафизического порядка, «продукт духа»! В последнее время он вообще слишком много значения придавал туманному спиритуализму. Виноваты последние бесплодные годы, тяжелые, мрачные годы, проведенные в чтении разных глупых книг. Грек засыпал его именами (начитан или лжет, что начитан, но лжет ловко), и он совершенно прав! Нет и не может быть последовательности в поступках и развитии отдельных лиц, что же тогда говорить о таком огромном коллективе, как народ. Этот тип выложил целый перечень литературы по краниометрии, утверждающей, что понятие «народ» чистая фантасмагория. «В наших головах вообще нет ничего, кроме фантасмагорий. Мораль тоже одна из таких фантасмагорий».

«С такими странными и непоследовательными людьми трудно дружить», — сказала ему Бобочка. И в тот момент она наверняка была выше его на целую голову. Он ее кровно обидел, а она собрала тюбики и, конечно, оказалась выше его мещанских предрассудков. И то, что он три дня после сцены с греком не шел в кафе, тоже с его, Филиппа, стороны «странно и непоследовательно»! Чего ему нужно во всей этой истории? И вообще, задавал ли он себе когда-нибудь конкретный вопрос: что он хочет от Бобочки? И не сам ли он, Филипп Латинович, принижает ее до блудницы?

* * *

Неподалеку от Турчинова, там, где Блатня протекает под железнодорожным мостом, однажды утром пастухи нашли труп. Он был так изуродован и окровавлен, что никто не мог его опознать. Бумаг при покойнике не было, только на внутренней стороне черной фетровой шляпы стояла марка лондонской фирмы «Metropolis Ltd». Покуда слух о несчастье на железной дороге у Турчинова достиг Костаньевца, прошло три дня, и, когда Бобочка прибыла на место происшествия, неизвестного уже похоронили. Трубку, шляпу, гавелок и галстук, оставшиеся от покойного, она опознала: эти вещи принадлежали Сергею Кирилловичу Кириалесу. Бобочка попросила разрыть могилу. Работа оказалась мучительной, последние три дня беспрестанно лил дождь, и копать мокрую глину было очень трудно. Бобочка стояла над могилой под дождем до самого полудня, а могильщик, безбородый, безусый юнец с необычайно красивыми вьющимися белокурыми волосами (глаза у него были влажные и излучали тепло), смотрел на нее с благоговением, как на икону. Он дал ей выпить горячей похлебки из синей эмалированной кастрюли с крышкой такого же цвета; кастрюля была жирная, немытая, пахла парным молоком и слегка отдавала дымом. Когда молодой гробовщик пил после нее, было слышно, как его зубы выбивали дробь на эмали кастрюли.

Грязный гроб, кровавые тряпки — зрелище жуткое! Так и есть! Из желтой глины, из-под тонкой сломанной сосновой доски виднелась рука Кириалеса и манжета голубой шелковой рубашки Баллочанского. Эту рубаху Бобочка купила Баллочанскому летом на деньги Корнгольда, а Кириалес, оставляя у нее свои вещи на несколько дней, пока он не вернется, надел эту рубаху в утро отъезда.

Сообщив властям сведения о личности доктора философии и общей медицины, бывшего экстраординарного профессора Константинопольского университета С. К. Кириалеса, именем которого международная наука окрестила на вечные времена гистологический разрез волоса, Бобочка вернулась в Костаньевец, измученная скрупулезным и педантичным допросом при составлении протокола, промокшая до нитки и смертельно усталая…

Бобочка постучалась к Филиппу. Это было время их обычных свиданий в комнате под кровлей его матери. В последнее время, с тех пор как в лесу стало мокро, они больше не встречались на полянке или у старого бука, под которым укрылись от грозы в ту бурную ночь, когда возвращались с праздника святого Роха («Suche die Buche, weiche die Eiche!»).

Попросив у Филиппа извинения за то, что мешает ему и докучает своими бедами, она сказала, что хочет обратиться к нему с просьбой. Она решила уехать, самое позднее сегодня вечером, и ей нужны деньги на билет до Гамбурга.

Рассказ о смерти грека на железной дороге и о том, как откапывали могилу, потряс Филиппа, у него сдавило горло, отнялось дыхание, и он услышал, как бьется сердце и как пульсирует кровь под коленями и в локтях. Схватившись за голову, чуть не теряя сознание и дрожа, как в лихорадке, он сказал, что таких денег при себе у него нет, но он может завтра утром поехать с ней в город, проводить ее и, разумеется, предоставить в ее распоряжение все, что у него есть.

Бледная как мел, Боба хладнокровно и решительно отклонила его предложение:

— Спасибо за любезность, но я поеду одна. Я не нуждаюсь в сопровождающих. Деньги же нужны сегодня, и самое позднее в семь!

Казначей муниципалитета (товарищ Филиппа по епископскому сиротскому дому) в последнее время вел его финансовые дела, был знаком с его денежными обстоятельствами, и Филипп пользовался у него неограниченным кредитом. Поэтому Филипп предложил такой вариант: он сходит к своему приятелю и принесет ей все, что сможет раздобыть.

Бобочка отклонила и это.

Ей не хочется его утруждать. Сейчас она идет в кафе и пробудет там до семи, а в семь сама придет сюда за деньгами. На том и расстались.

Казначея, конечно, на месте не оказалось. Он, как сказали Филиппу, уехал по делам муниципалитета и вернется поздно ночью. Связи Филиппа с жителями Костаньевца были слабые, он почти никого не знал. Мысль занять деньги у матери он тотчас отбросил из принципиальных соображений, и, таким образом, остался лишь землемер. В кассе землемера нашлось всего девять тысяч, из них четыре следовало немедленно внести на депозит казны.

Взяв у землемера пять тысяч, Филипп вернулся домой, добавил две, что были у него, сложил деньги в конверт и, как тигр в клетке, забегал от шкафа к овальному столику и обратно. Закопченные потолочные балки, большая позолоченная керосиновая лампа над столом и этот глупый Елачич напротив, в другой комнате, где стояла голубая плисовая гостиная, нестерпимо раздражали, хотелось все бить и крушить. А время недвижимо стояло на месте, спускались ранние сумерки. Старая Регина, сидя внизу в своей комнате, по шагам сына поняла, что случилось неладное. От его шагов поскрипывала вся