Свинцовый закат - Роман Глушков

– В яблочко! – не удерживаюсь я от восторженного комментария. Еще бы мне не радоваться! Каждой рыбе приятно наблюдать, как тонет рыбак, запутавшийся в собственных сетях…

Исполнившись надеждой, что раскольники еще трижды повторят для нас на бис трюк с «трамплином», я в итоге испытываю разочарование. Громилы – вовсе не полные кретины, и уже следующий прыгун отказывается перемахнуть через провал. Все они так и застывают в нерешительности на краю площадки, поглядывая исподлобья то на нас, то на аномалию. Обосновавшись на стратегически важном для нашего противника плацдарме, она вновь успокаивается и начинает пульсировать, будто подначивая «буянов» на еще одну попытку: мол, а вдруг вам, парни, теперь все же повезет?

Слуги Искателя на эти подначки не поддаются и, развернувшись, бегут вниз по лестнице. Обратная дорога требует от них куда меньше усилий, и, вновь перескочив через провалы, вскоре троица громил уже вытаскивает наружу лежащие у подножия лестницы тела собратьев. Которые бьются в судорогах и, видимо, тоже должны с минуты на минуту явить на свет несколько новорожденных «трамплинчиков». Но, судя по спешке, с какой эвакуируются павшие враги, и багровому свечению, что вновь засверкало перед пожарным выходом, Искатель планирует воскресить своих павших в битве бойцов. Или, в крайнем случае, привести их в худо-бедно боеспособное состояние. А значит, нужно ожидать нового штурма, возможно, намного более стремительного и беспощадного, чем тот, который только что завершился…

Уф! Ну и утречко! Под стать вчерашнему горячему деньку, это точно. Будь я адреналиновым наркоманом, сейчас просто трясся бы в экстазе. Однако от дрожи, что колотит меня, я испытываю не больше удовольствия, чем от пребывания голышом на лютом северном ветру. Какой уж тут кайф – дожить бы до обеда, и то счастье…

Даже то обстоятельство, что теперь на нашей стороне выступает вражеский «трамплин», ничуть нас не утешает. Путем несложных для Искателя манипуляций с аномальной энергией он мог создать новую штурмовую команду, которой никакие «трамплины» будут нипочем. А нам оставалось лишь сидеть, пересчитывать боеприпасы и поглядывать на часы. Как все обернется к вечеру, было одному Богу известно, но пока дела продвигались относительно неплохо. За исключением, пожалуй, того, что за этот короткий, но яростный бой мы расстреляли почти половину оставшихся патронов, а время в минуты затишья по-прежнему тянулось очень и очень медленно. Настолько медленно, что порой мне начинало казаться, будто оно вообще остановилось…

Глава 15

Миновал полдень, но в стане врага все еще кипела усиленная подготовка к новой атаке. Яркие вспышки и суета у стен «Полесья» не прекращались ни на минуту, разве что металлического громыхания больше не было слышно. Брошенные раскольниками люки от бронетехники так и остались лежать на ступеньках, а значит, Искатель не собирался возвращаться к давешней тактике. Которая почти себя оправдала, и если бы не перегородивший лестницу «трамплин», неизвестно, дожили бы мы с компаньоном до полудня. Наша спасительная аномалия все еще пульсировала на площадке и вроде бы не собиралась исчезать в ближайшем будущем. Кто знает, возможно, лишь благодаря ей мы получили в подарок эту отсрочку, растянувшуюся аж на четыре с половиной часа.

Принимая во внимание немногословность Кальтера, можете себе представить, сколь тягостным было для меня это времяпрепровождение. Чтобы хоть как-то развеяться и не рехнуться от изматывающего нервы напряжения, я взялся придумывать тему для разговора, которая покажется Тимофеичу интересной и заставит его дать мне чуть более развернутый ответ, чем односложный. Задачка не из легких, учитывая, что после пары-тройки неудачных попыток майор велит мне заткнуться и вообще категорически откажется разговаривать. Но, похоже, за двое суток я малость поднаторел в общении с этим нелюдимом, поскольку первый же затронутый мной вопрос угодил в цель и позволил вызвать компаньона на откровенность.

– Послушай, Тимофеич, я тут в последний час размышляю обо всем, что ты мне вчера рассказывал, – обратился я к нему после того, как очередное оживление в стане врага опять-таки не перешло в штурм. – Знаешь, что еще помимо всяких временных заморочек кажется мне странным?

– Нет, – равнодушно буркнул Куприянов.

– А вот что, – продолжал я. – Представь, что однажды отыщется писака, который возьмет и сочинит про тебя книгу, а какой-нибудь высоколобый критик ему потом заявит: дескать, вранье все это – сроду не поверю, что такой – уж извини, старик, – жестокий убийца способен на духовное перерождение! Вот мне и интересно, что бы ты сам на это ответил.

– Ничего, – проворчал Кальтер, продолжая неотрывно наблюдать за пожарным выходом. – Чтобы спорить с гуманитариями о духовности, надо иметь такой же высокий лоб, как у них. Мне в этом плане, увы, похвастаться нечем. Да и спорщик из меня, если честно, как из кровососа – воспитатель детского сада. В том институте, который я закончил, нас учили докапываться до истины более практичными способами, нежели вступая в пустопорожние дискуссии.

– С помощью ножа и «сыворотки правды»?

– Не обязательно. Но иногда мне действительно приходилось заниматься извлечением истины хирургическими методами. Всякое бывало.

– И все-таки, Тимофеич. Ну хоть что-то ты мог бы сказать в свое оправдание? – Я смекнул, что, несмотря на отговорку майора, мое гипотетическое предположение вынудило его задуматься. Мне надо было лишь деликатно настаивать на своем, чтобы добиться от собеседника более конкретного ответа. Или приказа закрыть рот – опять же куда кривая нашей беседы вывезет.

– Какой смысл ты вкладываешь в определения «жестокий» и «духовное перерождение»? – попросил уточнения компаньон. Кажется, кривая начала мало-помалу выруливать в правильную сторону.

– Что значит какой смысл? Самый что ни на есть обычный, – я пожал плечами. – Неужто мне нужно объяснять подобные вещи человеку, который старше меня на полтора десятка лет?

– Нет, не нужно. Спасибо, я отлично тебя понял, – поспешил заверить меня майор. – Спрошу иначе: а с чего ты вообще взял, что Кальтер жесток и что теперь он духовно переродился?.. Ладно, молчи, я наперед знаю, что ты ответишь. Поэтому давай развеем твои мальчишеские заблуждения по порядку. Первое: на самом деле я вовсе не жестокий человек. Или скажем так: не более жестокий, чем профессиональный убойщик скота, который за пределами своего цеха и мухи не обидит. Моя «болезнь» называется полной эмоциональной невосприимчивостью. Полагаю, это свойство психики у меня врожденное, потому что вырос я во вполне обычной семье и в детстве не переживал ни сильных стрессов, ни душевных потрясений. Я не убивал из рогатки птиц, не мучил собак и кошек и вовсе не был задирой, а если вступал в драку, то только давая обидчику сдачи. Единственное, что отличало меня в те годы от сверстников, – это нелюбовь к участию в шумных подвижных играх, хотя физически я был развит довольно хорошо. Просто я терпеть не мог находиться в гуще криков, суеты и споров, зато любил наблюдать за игроками со стороны и предугадывать, что они предпримут в следующий момент и как это отразится на ходе игры. Бурлящие вокруг нее эмоции и страсти меня совершенно не волновали, и я не сопереживал ни одной играющей стороне. Даже когда игроки порой получали травмы, я считал это не трагедией, а всего лишь неучтенным игровым фактором, который был интересен мне своей непредсказуемостью, вынуждающей вносить поправку в мои стратегические расчеты. Поэтому в школе я был предрасположен к точным наукам и имел посредственные оценки по остальным дисциплинам.

– Наверное, тебе нравилось быть судьей, а не болельщиком, – предположил я.

– Вовсе нет, – возразил Куприянов. – Потому что судья так или иначе находится в центре общего внимания, а я любил всегда и везде оставаться в тени. Шахматы и фотография – ими ограничивалась моя общественная жизнь в школе. Зато уже в двенадцать лет я нередко обыгрывал руководителя шахматного кружка, а сделанные мной снимки занимали призовые места на областных художественных выставках. Говорили, что у меня талант фотографа, но весь секрет крылся лишь в терпении, с каким я порой часами выискивал удачные ракурсы для съемки. Когда остальные мои приятели по фотокружку изводили метры фотопленки на всякую ерунду, я мог отснять всего один кадр. Но это был тот самый «правильный» кадр, который надолго врезается в память всякому увидевшему фотографию… Да, хорошее было время, кто бы сегодня про него что ни говорил.

– Тем не менее, старик, сейчас ты находишься здесь, а не получаешь свою Пулитцеровскую премию, – заметил я. – И на то, стало быть, имеется своя веская причина, верно?

– Вернее не бывает, – подтвердил Тимофеич. – Однако даже сложись все иначе, сомневаюсь, чтобы в будущем я связал свою жизнь с фотографией. Хотя фотографировать в зарубежных командировках мне за двадцать лет службы приходилось много, не спорю. Вот только это были уже не те снимки, которые можно поместить в рамочку и вывесить на стену. Впрочем, мы с тобой ведем речь о жестокости, а не об искусстве, так что не будем отвлекаться… Никто не считал мое странное для ребенка хладнокровие чем-то из ряда вон выходящим, пока в пятом классе со мной не случился один пренеприятный инцидент. Мы тогда переехали из тихого поселка в большой город, и мне пришлось привыкать к другой школе и ее порядкам. А они разительно отличались от тех, в которых я проучился пять лет. Очень разительно. Здесь меня впервые в жизни избили в школьном туалете и отобрали карманные деньги. И ладно бы, если бы этим все ограничилось. Когда та банда кандидатов в ИТК для малолеток узнала, что я – новенький, да еще живу не на их улице, меня обязали покупать еженедельный билет на право хождения по школьным коридорам. Тридцать копеек – столько он стоил. По тем временам – цена одного похода в кино на вечерний сеанс. Смешная сумма даже для обычного советского школьника. Мать давала мне на карманные расходы рубль в неделю, поэтому я мог позволить себе платить дань «сортирным королям». Однако не все было так просто…