Лица в воде - Дженет Фрейм

общий зал и осталась наблюдать привычную гнетущую сцену, как одиноко сидели укутанные мороком старушки и растерянные новые пациентки пытались привыкнуть к мысли о том, что теперь они в Клифхейвене, где запирают двери и камины, где окна открываются лишь на шесть дюймов, где медсестры командуют: «Дамы, в общий зал», «Вставайте, дамы», «По кроватям, дамы».

Медсестра крикнула мне: «Вас зовет старшая медсестра!»

Что я натворила? Меня опять переводят во второе? Меня хотят забрать, чтобы обрить голову и подготовить к операции, несмотря на указания доктора Портмана?

«Вас зовет сестра Хани! Шустрее».

Старшая медсестра стояла за сервировочным столом, укладывала на доску кусок ростбифа, чтобы затем его нарезала главная медсестра. Она сказала, что только что звонил доктор Портман, он хочет, чтобы я немедленно подошла к нему в кабинет.

Значит, доктор Портман передумал, решил, что нужно просверлить у меня в голове две дырки, чтобы моя негодная личность, как перелетная птица, улетела в другую страну и никогда больше не возвращалась, даже весной, когда распускаются цветы на вишневых деревьях и тонкая дикая слива белеет над заборами загонов для скота.

Мне было страшно, к главному входу в больницу я пошла одна; я ждала в широком холле с отполированными поверхностями под взорами бывших администраторов, филантропов и деревенских советников, смотревших с весомо прописанных портретов в коричневых и бордовых тонах, когда с улицы вошел доктор Портман и поспешил ко мне. Он был взволнован, на щеках его проступили красные пятна.

«Идемте к библиотечному фургону, Истина», – поторопил он.

Мы подошли к машине. Он поднялся по пандусу и кивком головы пригласил за собой. По-королевски приосанившись, я поднялась в кузов. Он пояснил, что для больницы нужно выбрать около шестидесяти книг, и не буду ли я столь любезна, чтобы ему помочь.

Священника и след простыл. Интересно, что бы сказал этот злодей, если бы увидел, что в запретном замке меня привечает упитанный, громкоголосый, интеллигентного вида, прозорливый принц.

Позабыв про формальности и обед, мы сидели на полу маленькой библиотеки и выбирали книги. Иногда доктор Портман зачитывал вслух отрывки и выводил на свет свои потускневшие воспоминания. Ближе к вечеру я вернулась в свое отделение, счастливая до головокружения. С того дня я начала ощущать, что где-то внутри меня был запас тепла, из которого я могла черпать, когда мне была нужна помощь, подобно тому как в зимний день достают уголь из погреба, когда выпадает снег или ночью ударяет мороз, от которого чернеют цветы и вянут недавно завязавшиеся плоды.

Я все чаще стала гулять сама по себе и однажды дошла до сельского магазинчика, который был на территории больницы, и купила себе банку арахисовой пасты. Я часто вспоминала пациенток из второго отделения, и по пути в магазин шла мимо их «грязного» и «чистого» залов, и Бренда в своем полосатом платье подбиралась к окну, чтобы поздороваться:

«Здравствуй, мисс Истина Мавет». Она надувала губки и затем улыбалась. Если она находилась в «чистом» зале, она играла для меня на пианино, если, конечно, мистер Фредерик Барнс ей позволял. А Кэрол садилась на корточки у окна и рассказывала мне последние новости о своих планах «обжениться» и новых придумках для свадьбы, которая в конце концов должна будет состояться не с посвиненком или кем-либо из пассий Хилари, а с незнакомцем. «Волшебным вечером однажды повстречаешь незнакомца…»

«Незнакомцы лучше всего подходят, – рассказывала Кэрол. – Для брака они идеальны. Они и известные актеры. Мне приглянулся один мужчина на радио – Рой».

Рой был радиодиктором, который вел воскресные программы по заявкам слушателей, которые контролировали Хилари и Кэрол; их любимой новинкой по-прежнему оставалась песня «На вершине Олд-Смоуки».

Где-то, где на горных склонах серебрится белый снег,

Я любовь свою утратил, потому что был несмел.

Снова и снова жизнь, казалось, зависела от того, насколько охотно мы готовы дарить другим свое тепло; можно только догадываться, что все закончилось тем, что его возлюбленная лежала замерзшая на вершине Олд-Смоуки. Пока я разговаривала с Кэрол, к окну подходила и Моди, чтобы молвить свое слово, поскольку одной из ее обязанностей в качестве Господа была обязанность комментировать происходящее во втором отделении.

«Под окном стоит Истина Мавет. Истина Мавет разговаривает с Кэрол. Низвергнута будешь, Истина Мавет».

Заглядывая в окно, я чувствовала уныние и безнадежность оттого, что там все оставалось по-прежнему. Жизнь так похожа на одну из тех детских игр, когда много-много раз закрываешь и открываешь глаза, ожидая, что все изменится: новый город со стеклянными башнями, накрыты яствами столы, доброжелательный лес, где деревья больше не наносят путникам удары или перекручиваются страшным образом, создавая жуткие силуэты.

Во втором отделении не менялось ничего. Первый чай, дамы. В уборную, дамы. По кроватям, дамы. Кровати. И торопливый переход под вырезанными звездочками и холодным небом к унылому Кирпичному Дому, и пропитанные мочой полы, и пропахшие соломой комнаты, и бесконечные вечера и ночи.

Разве нельзя использовать свою волю, как живой молот, чтобы заставить форму измениться?

Я не могла прекратить думать об обитательницах второго отделения: Бренде, Зои, Моне, Моди; об абсолютной отстраненности Эсме, о том, как она сидит в луже в углу, натянув свое полосатое платье на голову, без штанов, с босыми ногами, а ее черные глаза блестят на бледном лице сквозь горловину; о звериных криках, о птичьем языке. И о сокрытых жителях первого отделения: детях, старухах, идиотах, иссохших азиатках неопределенного возраста, коренастых, верных своим традициям, перебегающих мелкой рысью туда и обратно, выполняя простые поручения, поглощенных созерцанием чего-то, что ни они сами, ни кто-либо другой никогда не поймут. И о пациентках, которые, как обнаруживается при переодевании, чтобы ложиться спать, крепко сжимают в пальцах что-то, что они отказываются отдавать, как будто говорят, вы можете забрать синее платье в полоску, и растянутые байковые штаны длиной до колен, и серые шерстяные больничные чулки, и полосатую рубаху с V-образным вырезом, проходящую в учетных документах под названием «сорочка», но это: стебелек травы, который я сорвала для себя в парке, кусочек фольги от шоколадки, клубок волос, который я нашла на полу в ванной, – мое сокровище, которое придает смысл долгому сидению, согнувшись в три погибели, с руками на коленях, переводя взгляд с пожелтевшей травы в парке на солнце в небе – на того самого лорда, что не имеет земель, в Белом Зале Короля, я вам не отдам.

35

«Если так и будет хорошая погода, – сказала медсестра, – завтра откроют