После бури. Книга вторая - Сегей Павлович Залыгин

утра и в одиннадцать тридцать вечера, поэтому и не устраивалась до сих пор на работу, а сидела, ничего не делая, дома.

Последнее обстоятельство ставило крайплановских не только женщин, но и мужчин в полное недоумение: как же так? Как же так, спрашивали, и не раз, крайплановские женщины и мужчины у Нины Всеволодовны. На какие же средства вы будете жить, нигде не работая? И вообще разве можно нигде не работать? Одинокой женщине?

— Отчего же! – отвечала Нина Всеволодовна. – Можно! У меня есть три золотых кольца и брошка, я их продам – одну продала уже – и проживу год. Год-другой. – Так же она и Корнилову объясняла, и он ее понял, а крайплановские женщины и мужчины не понимали и спрашивали:

— Но сейчас вам подыщет подходящую работу сам товарищ Озолинь, а что будет через год? Может быть, через год уже не будет подходящей работы?

— Там видно будет, а теперь подольше бы пожить, ничего не меняя, так, как я жила при нем, при Константине Евгеньевиче. Только бы подольше. Я так боюсь, так боюсь что-нибудь менять!

Да-да, Нина Всеволодовна страшилась стать какой-нибудь другой женщиной, которая не жена Лазарева, а неизвестно кто и что. Неизвестно что страшило ее, и это была такая неизвестность, которая страшила даже и Корнилова и обязывала его что-нибудь сказать Нине Всеволодовне, ну, хотя бы какие-нибудь банальности...

«Самое страшное позади, а впереди, поверьте, будет проще и легче, легче!» – хотел сказать он Нине Всеволодовне. Или: «Для всего живого проходит все, поверьте мне, я-то об этом знаю!» Но, чтобы что-то сказать, нужна была минута, а этой минуты все не было и не было – Корнилов видел Нину Всеволодовну издали, вблизи не случалось... Он сомневался: а нужны ли ей его слова и соображения? Может быть, она как раз того облегчения, которое он для нее хотел, боялась больше всего? И освобождение от власти Лазарева для нее все еще было немыслимым?

Потом Корнилов подумал и даже пришел к убеждению, будто он в долгу перед Ниной Всеволодовной, будто и она начинает уже упрекать его: почему он свой долг не исполняет, не говорит ей ни слова?

В недавнем прошлом это была очень миловидная женщина. Довольно полная, с большими, чуть навыкате серыми глазами, с косами, которые она укладывала в высокую прическу. Она была сдержанна, чуть-чуть медлительна, отвечая кому-нибудь, слегка приоткрывала рот, потом задумывалась на мгновение, после этого начинала говорить. Это было простодушие, но простодушие от ума.

Она любила одеваться, придумывала новые фасоны, а шила не у кого-нибудь, не в швейных артелях промысловой кооперации, а у знаменитого Шевлякина, очень дорогого, к услугам которого прибегали лишь дамы высших нэпманских кругов Красносибирска. Надо думать, не так-то это было просто для Лазаревых: у него жалованье – партмаксимум, сто восемьдесят три рубля, она не работает; тем не менее других портных у Нины Всеволодовны не было, Шевлякин же ее обожал. «О! – говорил Шевлякин. – Это такая дама, такая дама, с такой фантазией, что уже на один стежок невозможно ошибиться. Особенно в плечах!» Между тем фасоны, придуманные Ниной Всеволодовной, были скромны, почти консервативны, но, так как эта скромность с энтузиазмом исполнилась не кем-нибудь, а Шевлякиным, эффект был неотразим, и Шевлякин говорил: «Невозможная масса секретов, просто невозможная! Секрет материала, секрет моего глаза, а секрет фигуры – плеч и талии, – я вам скажу, впереди всего, а сколько еще самого разного? Удивительно! Уди-ви-тель-но!»

И Корнилову все это тоже было очень удивительно!

Да-да, те, кто бывал в просторной, почти без мебели квартире Лазаревых, а Корнилов там бывал, видели на одной из стен фотографию: худенькая, в красноармейской гимнастерке и все-таки очень похожая на себя теперешнюю Нина Всеволодовна рядом с энергичным красным комиссаром. Это было так неожиданно, вызывало у гостей столько вопросов – «Неужели? Где? Когда?» И снова: «Неужели?» – что фотография в конце концов исчезла со стены.

Да-да, партячейка и представительницы женотдела не раз, бывало, указывали председателю Крайплана на явное и ничем не объяснимое недоразумение: как же это так, жена совответработника, прошедшая вместе с ним гражданскую войну в рядах Красной Армии, нынче ни с того, ни с сего нигде не работает? И, нигде не работая, шьет у Шевлякина, как заправская нэпманша?

Да-да, Лазарев хотя и выслушивал все эти замечания и предупреждения со вниманием, но самое большее, что обещал при этом, подумать, иногда же не обещал совсем ничего, и так годы шли один за другим, а положение дел не менялось, Нина Всеволодовна вела прежний образ жизни, и вела его так, что даже не вызывала ничьих нареканий, кроме официальных...

Но однажды, когда и надобности-то в объяснении причин этого странного явления уже не было, так как к неработающей Нине Всеволодовне все привыкли, совсем незадолго до своей кончины Лазарев при очередной беседе с представительницей женотдела вдруг, как говорится, вспыхнул:

— Да поймите же вы наконец, что мы с Ниной, что я не могу по-другому! Мы так привыкли, и, если будет работать она, не буду я! Значит, надо выбирать!

— Не надо выбирать! – возразила представительница, слегка растерявшись от неожиданной вспышки своего собеседника, но давно научившаяся возражать по существу и убедительно. – Это глупо – выбирать! А надо сделать так, чтобы и ты работал, товарищ Лазарев, и чтобы твоя жена тоже работала. Иначе твоя жена опустится и, прости за выражение, обабится. Вы должны работать оба!

— Так не может быть!

— Может! По собственному опыту скажу: может! У меня муж и трое детей, а я работаю! И даже не считаюсь со временем! Позвони сегодня ко мне, товарищ Лазарев, на работу в восемь вечера – и застанешь меня на месте! Позвони завтра в десять утра – и застанешь меня на месте. Кому же ты говоришь: не может быть?

— Я о себе говорю, а не о других.

— Ты о предрассудках говоришь, вот о чем! О вредных и нетерпимых нэпманских предрассудках! Не с нэпманов же тебе брать пример, товарищ Лазарев! Но ты явно на нэпманов в этом вопросе ориентируешься, а будет партчистка, я об этом скажу со всей прямотой!

Когда Лазарев умер, представительница женотдела сама об этом разговоре рассказала, причем в несвойственных ей подробностях и с несвойственным же недоумением: что это был за человек, товарищ Лазарев? Ответственный работник, партиец с дореволюционным стажем? На советской работе горел, а в быту проявлял замашки нэпмана?!