НЕОТМАЗАННЫЕ-Они умирали первыми - Сергей Щербаков

Стеклянная дверь, сервант, телевизор и зеркало были занавешаны белыми простынями. На телевизоре, изредка потрескивая, горела тоненькая восковая свеча, а рядом стоял, видно переснятый с фотографии, портрет улыбающегося Эдика, снятого в берете, тельнике и камуфляже на фоне российского флага. Похоже, снимок сделан, по всей видимости, где-то на пересыльном пункте, где фотографы-колымщики одевают в одну и ту же форму ребят-призывников и щелкают одного за другим. Разве кто откажется от такой фотографии. А потом наложенным платежом рассылают по адресам родителей.

Справа, на диване, откинувшись, полулежала мать Эдика, хрупкая женщина средних лет в черном, с отрешенным заплаканным лицом, стиснув в кулачке носовой платок. Над ней хлопотали, видимо, ее родственницы или подруги, которые пытались привести ее в чувство. Тут же суетилась знакомая ему соседка-старушка. В сторонке несколько перепуганных девчонок, наверное, одноклассниц Пашутина, тихо шмыгали носами.

— Голову ей опустите пониже! Уберите, не надо подушку!

— Кто-нибудь, платок смочите водой!

— Вера, нашатырь где? Куда дели нашатырь?

— На книжной полке посмотри!

— Оленька, бедная, девочка моя, — причитала седая полная женщина, вернувшаяся из кухни и опустившаяся в кресло. — Надо же такое несчастье! Такое горе! Эдичка!

Посреди комнаты мужчина средних лет и молодой парнишка с длинными до плеч космами возились со столом, пытаясь раздвинуть его. В углу между окном и сервантом у стены стояли четыре венка с траурными лентами. На одной было написано: «Дорогому любимому сыночку от мамы с папой». Под сервант забилась насмерть перепуганная серая с белым кошка, не понимая, что же происходит в доме уже второй день, что здесь делают эти чужие шумные люди.

Вдруг запричитала и протяжно завыла как одинокая волчица мать убитого солдата, женщины вновь засуетились вокруг нее.

— Коля, давайте перенесем ее в маленькую комнату, — позвала одна из женщин мужчину, который занимался столом.

— Мужчина, помогите, пожалуйста, — она же обратилась к Колоскову.

— Да, да, конечно! — глухо вырвалось у Игоря.

Они подхватили осторожно безжизненное тело матери и перенесли в соседнюю комнату на кушетку.

— Саня, позови Ирину, медсестру с соседнего подъезда! Надо бы укол ей сделать! Пусть поспит хоть несколько часов! Завтра у нее будет очень тяжелый день! Эх, горе-то какое! Бедняжка!

— Потерять единственного сына! Надо же такому случиться!

— Проклятая война!

— Не война, а политики! Своих-то детей они на бойню не посылают! Сволочи! — отозвался зло мужчина.

Колосков понуро стоял у окна. Комната Академика ничем особым не отличалась от обычных мальчишеских комнат. Только большим обилием книг, которыми был забит стеллаж и полки над столом. Те же яркие плакаты популярных рок-групп на стене, кассетный магнитофон, усилитель, громоздкие колонки, полка с кассетами, на стене видавшая виды гитара с наклейками на деке. На письменном столе под оргстеклом цветной портрет Пола Маккартни, школьные фотографии, среди которых фото светленькой девушки, похоже, которую Колосков видел только что плачущую в коридоре.

Прибежала Ирина со шприцами и лекарством. Симпатичная молодая женщина лет двадцати пяти с короткой стрижкой. Оставив мать Эдика с медсестрой, все вышли из комнаты. Раздавались всхлипы и вздохи, сидящих в печали женщин, говорили полушопотом, старались не шуметь.

— Отпевание начнется в десять. С шофером катафалка уже договорились. Подъедет точно к девяти.

— Катя, а как со столовой?

— Столовую заказали. Не волнуйся. Автобусы будут. Николай Васильевич помог, со всеми уже договорился.

— А веточки сосновые?

— Ребята, Эдичкины друзья, обещали нарезать…

Игорь, вспомнив о цели своего визита, извлек из кармана поляроидную фотокарточку и пристроил рядом со свечой и портретом погибшего парнишки.

Глава седьмая

Спустя полчаса он, ссутулившись как немощный старик на закате лет, одиноко сидел в небольшом скверике недалеко от Пашутинского дома на обледенелой скамейке и пил «из горла» водку. Было очень погано на душе. Не то слово, настолько мерзко, что дальше некуда. Колосков многое повидал на своем коротком веку, видел смерть во всех ее ипостасях, его ничем уже не удивишь, но вот смерть девятнадцатилетнего лопоухого парнишки, которого он снимал на поляроид буквально несколько дней назад зацепила его душу костлявой рукой. Ему было плохо. Его всего трясло. Он сидел, понурив голову, уставившись пустым остекленевшим взглядом в землю, и даже не услышал тех легких шагов.

— Это вы Эдичкино фото привезли? — спросил мягкий грудной женский голос. Старший лейтенант поднял голову. Перед ним в белой короткой куртке стояла Ирина, медсестра. Он смотрел на нее, не понимая, о чем она его спрашивает.

— Вставайте, холодно. Замерзли совсем. Пойдемте ко мне, я вас чаем напою.

Колосков, ничего не спрашивая, встал и послушно как маленький ребенок побрел за молодой женщиной.

Ирина жила на червертом этаже в соседнем подъезде в двухкомнатной квартирке с маленьким сыном. С бывшим мужем развелась из-за его постоянных кутежей и пьянок. На алименты не подавала, надеялась на его порядочность.

Он «калымил», строил новым русским особняки, занимался евроремонтом, одним словом заколачивал довольно приличные деньги, которые тут же утекали неизвестно куда. Ирине же он передавал через ее сестру насчастную тысячу рублей на содержание ребенка. Вот и своди концы с концами. Разве на эти деньги сейчас проживешь, поэтому ей приходилось помимо работы еще и подрабатывать, ходить по больным, делать уколы, ставить капельницы, заниматься массажом.

Повесив на вешалку бушлат «собровца», она провела его на уютную скромную кухоньку, усадила за стол. Поставила на плиту чайник, пока он закипал, сделала несколько бутербродов с паштетом. Колосков сидел, безучастно смотря в пустоту, не обращая никакого внимания ни на Ирину, ни на окружающую обстановку.

— Пейте, вам надо согреться, — сказала медсестра, сев напротив и пододвинув ему большой бокал с ароматным чаем.

В кухню нерешительно заглянул светловолосый мальчик лет пяти с огромными серыми глазами. На нем была клетчатая фланелевая рубашка, заправленная в колготки с отвисшими коленками.

— Мам, дядя военный, да? — спросил ребенок, с любопытством уставившись на небритого Колоскова.

— Да, сыночек, он военный. Вернулся с войны. Воевал там с врагами. Защищал нас с тобой, Никитушка. Ну, пойдем баиньки, мой хороший, не будем ему мешать. Пусть поест. Наберется сил. Он очень устал с дороги.

Ирина увела мальчика в спальню. Когда она, уложив ребенка, вернулась, то нашла Колоскова уснувшим за столом. Он так и не притронулся ни к чаю, ни к бутербродам. Уронив голову на сложенные руки, мирно спал.

«Проклятая война. Сколько горя ты принесла и сколько еще принесешь в наши семьи, скольких мальчишек погубишь, — подумала она, дотронувшись рукой до огрубевшей кисти спящего «собровца», до его всклокоченных волос на голове.

Женщине стоило больших усилий поднять его, довести до кровати, помочь раздеться. Потом она вернулась на кухню, неспеша помыла посуду, прибрав стол, долго стояла у открытого окна, курила и глядела на расплывчатые огни уличных фонарей.

Колосков крепко спал, изредка тихо постанывая. Ирина, потушив свет, быстро разделась и легла рядом. У нее возбужденно билось сердце. Рядом с ней в постели лежал молодой крепкий мужчина. Ее тянула к нему какая-то непреодолимая сила. Она неожиданно для самой себя протянула ладонь и провела по курчавым волосам на его груди. Вдруг он резко вдрогнул, будто его жестоко наотмашь хлестнули плетью и привстал.

— Конфуций! Чехи! — отрывисто вырвалось у него.

— Тсс, тихо! Тихо! Все хорошо, милый. Успокойся. Все хорошо. Спи, дорогой, спи, — зашептала она на ухо, успокаивая и обнимая его. — Я с тобой, ты дома, родной.

Колосков, откинувшись на подушку, вновь погрузился в сон. Она чувствовала, как горит от возбуждения в огне ее, стосковавшееся по мужской ласке, тело. Склонившись над Игорем, она нежно покрывала поцелуями его плечи, грудь, терлась щекой об его шершавую щетину, вдыхала пьянящий запах его мужского сильного тела…

— Ты женат? — тихо спросила Ирина, не оборачиваясь, стоя у окна.

— Нет. Разбежались.

— Что так? Не сошлись характерами?

— Нет. Стали чужими людьми.

— Бывает.

— Да.

— Ты когда туда уезжаешь?

— Завтра.

— Я провожу тебя. Ты не против.

— Ну, что ты. Конечно, нет.

— Не знаю, что ты там обо мне думаешь? Да мне все равно. Можешь думать, что хочешь.

— Ты это о чем?

— О том, что привела тебя к себе, совершенного незнакомого человека. О прошедшей ночи.