Сильнее атома - Георгий Березко

2

Странное волнение овладело в этот вечер и женским населением военного городка; неясное и почти беспричинное, оно быстро распространилось по офицерским квартирам. Отчасти, вероятно, в нем повинна была погода: жестокий зной в течение целого месяца, томительная пороховая сушь, полная скрытой угрозы, сменившаяся ныне запоздалыми бурями и ливнями; отчасти — какие-то незначительные, случайно совпавшие обстоятельства. Женщины незаметно для самих себя подогревали это смутное волнение, делясь друг с дружкой своими предположениями. И хотя ничего чрезвычайного не было в том, что их мужья или отцы, уйдя ночью в полк, поднятый по тревоге, не вернулись домой ни к обеду, ни к ужину, сегодня это породило беспокойство. В самой неопределенности его таился, как бывает, источник его заразительности. Жена капитана Борща, Евдокия Трифоновна, напрасно прождала весь день телефонного звонка мужа: капитан был так занят, видно, что даже не улучил минутки подойти к телефону. И ей невольно вспомнилось, как летом сорок первого года на исходе короткой июньской ночи ее мужа так же вот вызвали в казарму, и он вернулся домой только спустя четыре года. Сегодня с наступлением темноты загрохотали по шоссе мимо городка тяжелые танки, выступила расположенная по соседству бронетанковая дивизия — тоже, должно быть, на учение? А возможно (воспоминания о прошлой войне были еще слишком живы у Евдокии Трифоновны), возможно, и по другой причине?.. И, не справившись одна со своей тревогой, она решила наведаться к жене майора Куприянова, председателю совета жен офицеров: та, вероятно, была осведомлена лучше ее. У Куприяновой Евдокия Трифоновна застала уже небольшое общество: Колокольцеву, жену начальника штаба дивизии (впрочем, Колокольцева, как выяснилось позднее, оказалась здесь по особой причине), Чайкину, жену начальника ПДС, и Федорченко — самую молоденькую из всех, месяц назад вышедшую замуж за лейтенанта, командира взвода. Ночью, торопясь в полк, лейтенант не успел даже попрощаться с нею, не поцеловал жену, и одно это, случившись впервые, страшно перепугало ее. Молча, с припухшими от слез веками Федорченко вслушивалась в разговоры старших; Чайкина рассказывала, как несколько лет назад ее муж, служивший тогда в другой части, был ранен в схватке с диверсантами, переброшенными через границу. И Куприянова, как могла, пыталась уменьшить впечатление, производимое сегодня этим рассказом; она видела волнение женщин, и она привыкла считать себя ответственной за состояние их духа. Но и сама она лучше, чем Федорченко, знала, как быстро может перемениться жизнь солдата, а следовательно, и его спутницы по жизни, солдатки. Утверждать вполне определенно, что их полк с необыкновенной поспешностью выступил всего лишь на тактические учения, Куприянова, по совести, не взялась бы. И, так или иначе, жене офицера, как и самому офицеру, надлежало быть в любое время готовой к любым превратностям — только в этом она и была убеждена. Колокольцева, слушая, посмеивалась вначале, но мало-помалу поддалась общему настроению. Невзирая на поздний час, она предложила отправиться к Нарусовой, разведать о новостях у нее. И Куприянова, поколебавшись, согласилась: жене командира дивизии было, надо думать, известно больше, чем всем им. Надежда Павловна лежала уже в постели, когда ей позвонила Колокольцева. Телефонный аппарат находился в столовой, Надежда Павловна забыла перенести его наверх, и, пока она надевала халат, туфли и спускалась вниз, он все трещал настойчиво и резко, с короткими перерывами, наполняя темный большой дом чужим, требовательным нетерпением. Было плохо слышно в трубке: гроза повредила связь, — и Парусова не сразу узнала голос приятельницы. — Мы идем к вам. Вы не спите еще? Алло, алло! — кричала та на противоположном конце провода. — Мы сию минуту выходим, я и Клавдия Николаевна. Мы не разбудили вас? — Что случилось? Что, что? — напрягая слух, повторяла Надежда Павловна. — Приходите, я не сплю. Но что случилось? — Ничего! Мы сами не знаем… Никто ничего не знает, ничего! — Колокольцева выкрикнула это с раздражением. — Мы просто посходили все с ума. Мы идем! И в аппарате щелкнуло — она положила трубку. Надежда Павловна медленно вернулась к себе, взглянула на часы: время подходило к двенадцати. Она присела на край кровати, потом встала, прошлась по комнате и зажгла люстру и две лампы у туалетного зеркала, — казалось, она хотела, если произошло несчастье, увидеть его при полном свете. Конечно, взбалмошная Ирина Константиновна способна переполошиться и по пустякам, такое за нею водилось. Но сегодня ее сопровождала Куприянова — председатель женсовета, а в военном городке не было женщины более уважаемой и солидной (Ирина Константиновна называла ее сухарем, ханжой и заметно побаивалась). Удивляло уже то, что Колокольцева и Куприянова вместе направлялись сюда: только чрезвычайное событие могло объединить их. И Надежда Павловна безотчетно вдруг прислушалась: ей показалось, что в доме, кроме нее самой и Мариши, спавшей внизу, есть кто-то еще. Этот «кто-то» или это «что-то» были тем неведомым, но уже совершившимся несчастьем, которое через четверть часа станет известным и ей, точно выйдет из темного угла. Все последние дни Надежда Павловна жила в предчувствии какой-то неизбежной перемены; сознание большой ошибки, допущенной некогда, не покидало ее теперь. И, как обычно в таких случаях, ей и вся ее жизнь, покойная и прочная до недавней поры, представилась соскочившей со своей опоры, пришедшей в движение, зыбкой. Запахнув халат, Надежда Павловна постояла у раскрытого окна: сад после недавнего ливня был погружен во влажную, туманную черноту; квадраты света, падавшего из окон, лежали на ней, как на плоскости, озарив передние кусты, ветки, угол скамейки и не проникая глубже. Постукивали с тупой отчетливостью капли, шлепаясь на песок, сладко и пряно пахли табаки. — Боже мой, что же это? — негромко проговорила Надежда Павловна. Далеко в стороне города вспыхнул голубоватый свет, прожектор пронесся по небу, точно легкий дымок, и повис, застрял в рыхлой, облачной толще. «Неужели с Александром что-нибудь?» — подумала Надежда Павловна о муже. Сегодня она его не видела, он уехал очень рано, когда она еще спала, а к вечеру адъютант его позвонил о том, что генерал надолго задерживается и ночевать домой не приедет. Она даже порадовалась этому: так ей было трудно с мужем последнее время. Но сейчас ее укололо раскаяние: все же происходили учения, он много ездил, целыми днями находился в поле, сам собирался прыгать с самолета, и мало ли что случается даже с генералами?! Но нет, с ее мужем все было благополучно (Надежда Павловна усмехнулась про себя), он счастливчик, ее Александр Александрович, баловень судьбы. Спохватившись, она стала торопливо одеваться: любую беду, самую большую, надо было встретить с достоинством — собранной, подтянутой, спокойной. И она едва успела облачиться в костюм и поправить волосы, как внизу раздался звонок. Включив зачем-то по пути весь свет на лестнице и в прихожей, она, сдерживая себя, неспешно сошла вниз и отперла дверь. Колокольцева остановилась на пороге и зажмурилась. — Что это у вас, бал? — воскликнула она. — Такая иллюминация! За нею следом переступила порог Куприянова, полная, но статная женщина в стареньком, должно быть мужнином, офицерском плаще с темными полосками на плечах от снятых погон. — Заходите, заходите, здравствуйте! — преувеличенно любезно заговорила Надежда Павловна. — Очень рада! Вы у меня в первый раз, кажется, Клавдия Николаевна! — Сумасшедший дом! Никто ничего толком не знает, все шепчутся, шепчутся! — сказала Колокольцева. — Хуже нет неизвестности. Она стянула с головы пеструю клетчатую косынку, и смятые волосы ее рассыпались, упали на лоб; Надежда Павловна никогда еще не видела свою приятельницу такой расстроенной, измученной и подурневшей. — Вы уж простите нас за вторжение, верно, что глупая голова ногам покоя не дает, — сказала Куприянова; у нее был чудесный, чисто московский акающий выговор. — Ну что вы! Я так рада! — проговорила Надежда Павловна медленно, чтобы не показать, как часто стучит ее сердце. — Вот сюда, пожалуйста! Прошу вас! И, усадив гостей в столовой за стол, улыбаясь, она спросила, не хотят ли они чаю. Ирина Константиновна замахала на нее руками. А спустя несколько минут Надежда Павловна сидела уже у телефона и набирала номер дежурного по штабу дивизии: ей хотелось лишь услышать голос мужа, удостовериться, что он еще здесь, в городе. Дежурный ответил, что генерала в штабе нет, и она не стала расспрашивать, где он, — это было бы и бесполезно и неприлично. Куприянова, поглядев на нее, сказала: — Разволновали мы вас. А наверно, ничего и нет… Вы простите. — Да, да. Я тоже думаю, что ничего нет, — сказала Надежда Павловна. Но она почти поверила в эту минуту, что беда, страшнейшая из всех, какие можно вообразить, совершилась!.. Так вот откуда грянул удар, и такой ужасный!.. Было поразительно, что ее муж и словом не обмолвился утром о том, что им предстоит новая военная разлука. Но, видимо, и сам он до последнего часа находился в неведении, а может быть, соблюдал служебную тайну: все эти дни он был угрюм, поглощен делами. «Неужели он что-то знал!» — мысленно воскликнула Надежда Павловна. И, может быть, еще ночью сегодня или завтра утром он позвонит ей откуда-нибудь издалека?.. В газетах тоже в последние дни было много неспокойного. В памяти Надежды Павловны замелькали набранные жирным шрифтом заголовки: «Руки прочь от Сирии!», «Вовремя предупредить агрессию в Сирии», «Венгерский народ не допустит вмешательства в дела своей страны…» И она подивилась сама себе, как мало придавала она значения этим новым тревожным вестям! А потом, разве самая настоящая, огромная тревога не звучала и сегодня и вчера в этих участившихся сообщениях об испытаниях атомных и водородных бомб, о «холодной» войне, которая то затихала несколько, то обострялась. Люди попросту притерпелись к ней, и одна мысль о катастрофе новой войны настолько угнетала сознание, что они избегали о ней думать. — Да нет, нет!.. Конечно, ничего нет, — повторяла Надежда Павловна. Колокольцева включила радио и принялась шарить иглой настройки. Из ящика приемника вырывались обрывки музыки, раздражающе ненужной сейчас. И Надежда Павловна вспомнила, что и в начале прошлой войны в перерывах между «Последними новостями» и воздушными тревогами по радио тоже часто играла музыка. Порой слышалось, как, впрочем, случалось и раньше, таинственное постукивание телеграфного ключа: в эфир передавалась какая-то срочная информация или неслись шифрованные приказы. Потом откуда-то из-за рубежа, возможно из-за океана, раздалось пение: церковный стройный хор на чужом языке пел молитву, скорбную и торжественную. — Там у них все верующие… Там и разбойники все и бандиты верующие, — сказала Куприянова. — И те, что негров вешают на деревьях, тоже все молятся. Надежда Павловна сцепила свои белые с накрашенными, блестящими ногтями пальцы и потерла ладони одну о другую. Внезапная мысль обожгла ее: а что, если ужасная бомба была только что сброшена, час или два назад, сброшена дьяволом или сумасшедшим на какой-нибудь город, сонный и тихий, которого больше не существовало? Зеленый загадочный глаз приемника чуть вздрагивал, как живой. Хор окончил одну молитву и запел другую, такую же печальную и величавую. И Надежде Павловне стало жутко: заоблачное, заупокойное пение проносилось над землей, над объятыми тьмой городами, над миллионами спящих, ничего не подозревавших людей, которых, казалось, отпевали уже там, за океаном. В прихожей опять зазвенел звонок, и она побежала отпирать: кто-то еще спешил к ней, вероятно посыльный от мужа. Но она ошиблась — ветер, темный, ночной, хлынувший со двора, как будто втолкнул в прихожую молоденькую незнакомую женщину в шуршащем дождевике. Затем нерешительно вошла жена капитана Борща; ее Надежда Павловна немного знала. — Я извиняюсь, — жалобно сказала первая женщина, — я Федорченко… Мой муж лейтенант Федорченко. Простите! Вторая попыталась что-то объяснить, но Надежда Павловна, не дослушав, кивнула и заговорила сама. Было так естественно и понятно, что в эту ночь все они, жены офицеров, старые и молодые, приятельницы и совсем незнакомые, сбегались друг к дружке. Им ведь досталась одна судьба: их мужчины первыми уходили на войну, в бой и возвращались последними, если только возвращались. — Это хорошо, очень хорошо, что вы пришли! — от души сказала Надежда Павловна. — Раздевайтесь скорее! — Хоть открывай занятие кружка кройки и шитья, — с не-довольством встретила Куприянова новых посетительниц. — Чего вам у меня не сиделось? Тоже примчались, зачем? — Чтобы вместе ждать, — ответила Надежда Павловна. — Мужья уходят, а жены остаются ждать. Так уж давно повелось, со «Слова о полку Игореве». И мы ждем, ждем, ждем, так уж всегда. Жена лейтенанта — ее можно было принять за школьницу в ее ситцевом платьице, открывавшем тонкие, дочерна загорелые руки, — сидя за столом, беззвучно заплакала, низко наклонив голову; слезы, срываясь с ресниц, закапали на скатерть. — Ну, поехала! Это что еще такое! Фу, стыд! — как ребенку, сказала Куприянова. — Вы, Нюра, теперь жена военнослужащего, жена офицера. А если так, надо держать марку. Не понимали, что ли, за кого шли? — Сейчас будем пить чай, — громко сказала Надежда Павловна. — Я пойду приготовлю. Если уж все равно приходится ждать, будем ждать с чаем. Мариша, разбуженная звонками, встрепанная, тоже вышла в кухню из своей комнатки; Надежда Павловна, позабыв о чае, постояла молча посреди кухни, потом села к столу. «Неужто дивизия воюет уже? — мелькнуло в ее голове. — Если только это началось, наверно, воюет…» И ее мысли опять обратились к мужу, которого она, казалось ей, больше не любила, обратились с испугом и тоской. Ах, что бы там ни было, она прожила с ним лучшее свое время, целых пятнадцать лет, почти весь бабий век! И то, что накрепко связало их, те нити, что невидимо прядутся день за днем в общем существовании, точно натянулись сейчас между ними, напоминая о себе. Надежда Павловна со всей искренностью почувствовала, что ей и больно и страшно за мужа. Отчетливо, в подробностях осветилась в ее памяти первая встреча с Парусовым на фронте, в сорок втором: ночь, переправа, бомбежка, она со своими ранеными на грузовиках, и он, майор, командир полка, весь в копоти, злой, наводивший на переправе порядок! Вот и сейчас, этой ночью, он, такой же, недобрый, сосредоточенный, летит уже, быть может, со своими десантниками сквозь зенитный огонь врага. Сердце ее сжалось от испуга за него, забилось, и она вдруг заспешила. — Мариша, не помните, где моя шинелька и сапоги? — спросила Надежда Павловна; не оставаться же ей было дома, дожидаясь возвращения мужа с войны. — Перед Первым мая, когда мы убирались, я ее в чулане видела. — Там и висит. Чего это вы хватились? — удивилась Мариша. Надежда Павловна подумала о Лесуне… «Увидимся ли еще с ним когда-нибудь? — затосковала она и жалобно поморщилась. — А если и увидимся, что от этого изменится?.. Господи, о чем я думаю сейчас?!» — ужаснулась она. — Почистить надо бы шинель и пуговицы пришить, — попросила она работницу. — Двух пуговиц там нет. — Поди, и не налезет на вас теперь шинелька, — ответила с сомнением Мариша. — Чего это вы середь ночи? — Когда я домой приехала в сорок пятом, сразу две пуговицы отлетели, я не стала пришивать, подумала: конец, отвоевалась, — не слушая ее, сказала Надежда Павловна. — Да, чуть не забыла, дайте нам, пожалуйста, чаю. Она вернулась в столовую, где Куприянова все еще наставляла молоденькую Федорченко в правилах поведения. — Потому и называется жена офицера боевой подругой, что ни в какой обстановке не растеряется, не сробеет. И не на войне только, но и в мирных условиях, — внушала она. Впрочем, Клавдия Николаевна произнесла это машинально, тем заученным тоном, каким учительница повторяет детям одни и те же школьные истины — думала она, казалось, о другом. И на моложавом лице ее с выпуклым чистым лбом, над которым кокошником возвышались толстые, туго сплетенные косы, было напряженное, непроницаемое выражение. — Мы с моим Иваном Евграфычем много кочевали, — бес-страстно продолжала она. — Помню, поженились мы, я кое-какое хозяйство завела, шифоньер зеркальный. А тут приказ: в двадцать четыре ноль-ноль собраться и отбыть для прохождения службы — через всю Россию, с юга на север. Вот мы и странствуем с того момента. И в снегах и в степях приходилось… Ирина Константиновна пошевелилась, точно хотела что-то возразить, но промолчала. — Я вот тоже никогда не забуду, — краснея от стеснения, вступила в разговор жена капитана Борща. — В сорок первом это было: только мы расписались, недели вместе не прожили, и тоже, как нынче, подъем по тревоге и приказ: выступить всем полком. Гитлер на нас напал. — Семья для военнослужащего вроде как тыл для армии, — очнувшись от задумчивости, строго проговорила Куприянова. — Без крепкого тыла — это каждый знает — войны не выиграешь. — Верно, уж так верно, в самое яблочко! — волнуясь, с за-пылавшим лицом сказала жена капитана. — В сорок первом мы из окружения всей семьей выходили. Пограничники с моим мужем колонну прикрывали, а мы в середке шли: детишки, кормящие матери, больные. Через лес шли, по болотам, по воде, а кругом зарево горело… Муж, когда потише становилось, прибегал к нам. я его чаем поила с ягодами, больше-то ничего не было у нас… Две недели так пробирались. «Славная какая и храбрая, — подумала Надежда Павловна. — И Куприянова, и Федорченко — все славные!» И она ощутила прилив благодарности к своим гостям, невольной, жаркой благодарности за то, что они пришли, не забыли ее, за то, что в эту ночь она не осталась одна. Иначе, конечно, не могло быть: при первых же признаках опасности эти солдатки занимали круговую оборону и держались друг подле друга. «Сестры мои!» — не словами сказала себе Надежда Павловна, но это сестринское чувство было в той пылкой симпатии, что согрела ее сейчас. — Семья! — тонким голосом воскликнула Колокольцева. — Все вы только и знаете: семья, семья! Она встала и выпрямилась, оправляя по привычке, одергивая на себе узкую юбку. — А я одна против семьи, по-вашему. Вы все за, я одна против. Вы честные, хорошие, я плохая! — Ирина, что вы! — вырвалось у Надежды Павловны. — Бог с вами, успокойтесь! — Все мне проповедуют: нельзя, аморально, стыдно! — за-кричала та. — Меня Клавдия Николаевна два часа сегодня прорабатывала, для того и к себе позвала. А я ведь… И будто бессердечная я и сделала несчастным своего мужа… А он… а вы лучше с ним поговорите. Я ведь тоже из военной семьи, мой отец корпусом командовал в гражданскую войну. Ирина Константиновна запнулась — она слишком много жаждала сказать: и объясниться и оправдаться. Как и другие, она думала сейчас о своем муже, о своем бедном, скучном муже, который где-то уже воюет. И мысль о нем была напитана такой горечью сожаления, такой запоздалой тоской, что Ирина Константиновна не сдержалась. — Я же предлагала Колокольцеву: давай разойдемся без трагедий, он не хотел, — почему-то она называла мужа по фамилии, — Колокольцев на пятнадцать лет старше меня. А теперь, когда у нас две девочки и когда я сама… Вам хорошо говорить: семья, семья! — Перестаньте, Ирина, не надо, — просительно сказала Надежда Павловна. — Что не надо? — выкрикнула та. — Я правду говорю. Я же Колокольцеву предлагала: давай разъедемся, так будет лучше, я со слезами просила… Она отчаянно пыталась освободиться от чувства своей вины перед мужем… Тоненькая, с побледневшим, измученным личиком, с морщинками у глаз, в коротенькой юбке, она казалась Надежде Павловне похожей на состарившуюся девочку — не выросшую, но безвременно увядшую, так и не сделавшись взрослой. — А врагом ему я никогда не была, и он вам на меня не жаловался… Зачем же вы? И почему вы считаете, что Колокольцев несчастный? Он не несчастный, ничего подобного! И если вы думаете, я не могу, как вы, как другие… Ошибаетесь. Я сама из военной семьи…. И я тоже зажигалки тушила и на крыше дежурила. — Она не договорила, махнула рукой и, отвернувшись, села. — Вот и ладно, — сказала Куприянова. — И успокойтесь, напрасно волнуетесь. — Ой, что это? — вскрикнула Федорченко. — Поглядите, что это? Сколько их!! Она вскочила со стула и бросилась к раскрытому окну; все обернулись. Уже не один прожектор метался в небе в стороне города, — весь горизонт там был охвачен голубым заревом. Светлые, призрачные столбы покачивались, скрещивались и, будто зайчики — не солнечные, но туманные, лунные, — прыгали и носились в облаках. Собственно, и в этом не было ничего исключительного — прожекторы и раньше во время учений заливали небо. Но они могли также загореться и потому, что учения сегодня кончились. Надежда Павловна невольно подумала, что надо выключить свет в доме, затемниться. И, перехватив взгляд Куприяновой, брошенный на сиявшую под потолком люстру, она поняла, что ее гостья подумала о том же. — Я побежала к девочкам. Майка проснулась, наверно, — другим, виноватым голосом сказала Ирина Константиновна. — Вы вообразите только: от одной бомбы, от одной… всех нас может не быть! Она закрыла на мгновение глаза. Против всякой логики ей представилось, что существует странная связь — как между виной и возмездием, преступлением и наказанием — между ее грешной жизнью и ужасной опасностью, нависшей над ее близкими. Объяснить эту связь она не умела, да ее, конечно, и не было. Но удивительным образом Ирине Константиновне почудилось, что, живи она иначе, ее девочкам ничего бы сейчас не грозило. — От одной бомбы! — повторила Куприянова. — Ну, это у страха глаза велики. Не паникуйте, Ирина Константиновна. К тому же на одну их бомбу у нас две есть, а может, и десять. Про ракету… как ее, баллистическую, читали? Недавно было опубликовано. На нас напасть — это надо ума лишиться. Вновь затрещал телефон, и женщины разом замолчали. Надежда Павловна взяла трубку: она так была уверена, что все их худшие предположения сейчас подтвердятся, что, услышав голос мужа, не совладев с собой, крикнула: — Саша? Где ты? Саша, как хорошо, что ты позвонил! И ее муж — она почувствовала это — удивился. — У вас случилось что-нибудь? Да говори! Что у вас там? — добивался он ответа. — Ничего?.. Ну прекрасно Затем он сказал, что вернется домой только завтра к вечеру, вероятно, что немного простудился в дороге, что собирается сейчас ложиться спать и что желает ей спокойной ночи. — Спокойной ночи! — ответила Надежда Павловна. Кровь прилила к ее щекам, и даже ее полная белая шея по-крылась красными пятнами. Отойдя от телефона, она конфузливо улыбнулась. — Ну вот, все благополучно. Я же говорила, что ничего не может быть, — сказала она. — А теперь давайте пить чай. Будем пить чай!.. Ирина Константиновна провела по лицу ладонью. — Ах, господи! — пробормотала она. И, неожиданно рассердившись, не прощая себе своей слабости, воскликнула: — Вам хорошо говорить: семья! А мне Колокольцев даже не счел нужным позвонить. Вот вам семья! — Может, и звонил, вас дома не было, — сказала Куприянова своим милым, певучим голосом. Она обмахивалась рукой, как веером, ей сделалось жарко. Лишь сейчас Надежда Павловна увидела, чего, должно быть, стоило этой невозмутимой женщине ее спокойствие. Куприянова обмякла вся, расслабла, и на ее округлом лице проступило усталое выражение. — Ах, не знаю, Клавдия Николаевна! Звонил не звонил — какое это в конце концов имеет значение. — Колокольцева досадовала теперь на свое недавнее раскаяние. — Я вам одно скажу: не обвиняйте женщину, если муж намного ее старше. Вам, конечно, хорошо, вы счастливая, вы любите мужа. А я чувствую себя, как приговоренная к семье. Куприянова покачала головой, увенчанной высоким, искусно уложенным кокошником волос. — Откуда вы знаете про мое счастье? — сказала она мягко, с усмешкой. — Господи, весь наш городок это знает, вся общественность. — Ирина Константиновна тоже усмехнулась, но чуть иронически. — Это верно! — серьезно подтвердила жена капитана Борща. — Про вашу семью, Клавдия Николаевна, никто еще худого слова не сказал. — Счастливая… — Куприянова сощурилась, рассматривая нечто видимое только ей одной. — Идти уже нам надо, пора, а то бы я рассказала… Но она продолжала сидеть, обмахиваясь рукой, точно ей трудно было подняться. — Нет, нет, я вас не отпущу! Будем сейчас пить чай, — принялась упрашивать Надежда Павловна. — Давайте закусим… и выпьем. У меня мускат есть… Ей казалось, уйдут ее гости — и сразу же улетучится, исчезнет навсегда то славное, сердечное, греющее чувство единения, что родилось и сблизило их всех в эту ночь. — Спасибо, поздно уже, — сказала жена капитана Борща, но тоже не двинулась. — Мне, конечно, жаловаться грешно, — вновь заговорила Куприянова. — А только… Ладно, признаюсь вам накоротке. Восемнадцать лет, как я за Иван Евграфычем моим. И верно, верно, никто не скажет, что я сделала неудачный выбор. — Она вздохнула и помолчала, как бы собираясь с мыслями. — Уж он-то, майор мой, из семьи никуда, все свое внеслужебное время с ребятами возится. А меня — вы не поверите, — меня такая иной раз обида разбирает, что зареветь в пору. И не ссоримся мы. не ругаемся — упаси бог… Да только и хорошего разговора почти что не бывает у нас. За столом молчим, будто и не замечаем друг дружку; в клуб пойдем, на концерт — молчим, в разные стороны смотрим, в постели… — Куприянова понизила голос, застеснявшись, — извините за откровенность, опять молчим. Годы идут — Иван Евграфыч мне теплого слова не скажет, только и дождешься от него, что «Дай рубашку чистую» или «Подвинься-ка, жена, жарко». А ведь не злой человек. И любит меня, знаю, любит. И Клавдия Николаевна обвела вопросительным взглядом женщин, молча, с любопытством внимавших ей. — Как вы этот случай расцениваете? — спросила она. Никто не отозвался, и она вновь усмехнулась. — То-то и оно… Иной раз подумаешь со зла: уж лучше бы он водку пил… в домашней обстановке, конечно. Лучше бы по-ухаживал за кем-нибудь — пришел бы потом прощения просить. — Не пьет он совсем? — деловито поинтересовалась жена капитана Борща. — Разве что рюмку перед праздником. И не ухажер, нет, — с сожалением сказала Куприянова. Надежда Павловна против воли засмеялась. — Да, вам можно посочувствовать, — сказала она. — И чего, спрашивается, он своим словом ласковым так дорожится? Вот что необъяснимо, — обратилась к ней Куприянова— Ночей не спишь частенько, переживаешь, вот как сегодня. А он и не замечает… — Знаете, я подумала: попробуйте взбунтоваться. Надо, чтобы ваш Иван Евграфыч испугался, что потеряет вас, — сказала Надежда Павловна. — Черт знает что, какое-то семейное рабство! — сердито буркнула Колокольцева. — Я вас не понимаю. — В самом деле, попробуйте взбунтоваться, — повторила Надежда Павловна. Куприянова опять помолчала, раздумывая. — Нет, не сумею я, — очень серьезно ответила она. — Чело-век с утра до ночи работает: служит, учится, заочно академию кончает. А я его со своей стороны нервировать стану. Нет, не могу, сердце не позволяет. — Сердце, сердце, — проговорила Колокольцева со странной досадой, в которой были и злость и зависть. — Кабала у вас какая-то! Надежда Павловна подсела к Куприяновой и взяла ее за руку; эта женщина восхитила ее. Провожая после чая гостей, Парусова вышла в переднюю… И ей вспомнилось, как всего лишь несколько дней назад она здесь же, стоя среди близких людей, испытала чувство безнадежного одиночества — бывает же такое с человеком! На крыльце она простилась с женщинами. Ветер заметно посвежел к ночи; деревья шумели в темноте, и черные, сорванные с ветвей листья носились над головами, как летучие мыши. Прожекторы все погасли, и если бы не свист и шорох ветра, было бы совсем спокойно и тихо. — Погодка не для прыжков, пожалуй, — сказала жена капитана. — Наверно, наши и вовсе нынче не поднялись. — Пожалуй, что и так, погода осенняя, — согласилась Куприянова. — Нюра, бегите, а вдруг муж дома уже, дожидается вас, — со смешком сказала она.