Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

Она так и не раскаялась и не простила тех, кто сделал ее виноватой. Если бы отец сказал ей: «Урсула, это ты истоптала грядку, на которую я столько сил положил?», она, задетая за живое и огорченная, чего бы только ни сделала, чтобы искупить свою вину! Но ее все продолжала мучить нереальность очевидного. Ведь земля существует, чтобы ходить по ней. Почему же она должна огибать какой-то ее клочок только потому, что его прозвали грядкой? Земля создана, чтобы ступать по ней. Таково было инстинктивное убеждение девочки. И когда он так грубо набросился на нее, она, жестко отрубив всякую с ним связь, замкнулась в отдельном мире, управляемом ее ожесточенной и яростной волей.

Когда она подросла, став пяти-, шести- и семилетней, узы, связывающие ее с отцом, стали уже крепче.

Но от напряжения они всегда грозили оборваться. То и дело она по собственной воле яростно погружалась в свой отдельный мир. А рот отца горестно сжимался, потому что дочка была Уиллу все еще необходима. Но она с ожесточением замыкалась в своем мире, вселенной, ему недоступной.

Он очень любил плавать и в теплую погоду брал ее на канал, в какое-нибудь тихое местечко, или на большой пруд, или другой какой-нибудь водоем искупаться. Плавая, он сажал ее себе на спину, а она крепко прижималась, льнула к нему, чувствуя под собой сильные движения его крепкого тела, такого крепкого, что казалось, оно способно взвалить на себя груз целого мира. А потом он учил ее плавать.

Когда он позволял ей это, она не ведала страха. А его донимало странное желание напугать ее, посмотреть, сколько она с ним выдержит. Так он предложил ей нырнуть вместе с ним с моста над каналом, уцепившись за его спину.

Она согласилась. Он с наслаждением чувствовал, как ее голое тельце карабкается ему на плечи. И началась эта странная схватка двух воль. Он взобрался на парапет моста. Вода была далеко под ними. Но воля ребенка побуждала к действию его волю. Девочка приникла к нему.

Он прыгнул, они нырнули. Удар о поверхность воды, когда они прорезали ее, был так силен, что едва не лишил сознания девочку. Но она не ослабила хватки. И когда, вынырнув, они направились к берегу и потом, выбравшись на берег, уселись рядом на траве, он смеялся и говорил, что это было прекрасно. А странно расширенные глаза ребенка смотрели на него испытующе, непонятным взглядом, еще сохранявшим в себе испуг и изумление, но сдержанным и непроницаемым, так что смеялся он почти навзрыд.

А через минуту она опять надежно укрепилась на его спине, и он пошел с ней плавать на глубину. Она привыкла к его наготе, как и к материнской, видя ее с самого рождения. Они тесно прижимались друг к другу во искупление того странного потрясения, которое они оба испытали. Но все же он не раз и после прыгал с ней с моста, отчаянно, даже с каким-то злорадством. До тех пор, пока однажды во время прыжка она не перекувыркнулась ему на голову, чуть не сломав ему шею, в результате чего они упали в воду неудачно, кучей-малой, и еще минута — и потонули бы оба. Вытащив ее, он сидел на берегу весь дрожа. И глаза его темнели чернотой смерти, как будто смерть, втиснувшись, разделила их между собой.

И все же они остались нераздельны. Близость их была странной, дразнящей. С началом ярмарки ей захотелось пойти покачаться на качелях. Он привел ее туда и, стоя в ладье и держась за поручни, принялся раскачиваться все выше и выше, пока не дошел до рискованной высоты. Ребенок вжался в сиденье.

— Еще выше хочешь? — спросил он.

Она засмеялась одним ртом — глаза ее были большими, вытаращенными от страха. Ветер так и свистел в ушах.

— Да, — сказала она, чувствуя, что вот-вот потеряет опору, превратится в туманное облачко, испарится, растает в воздухе. Ладья взметнулась вверх и тут же камнем ринулась вниз, чтобы опять взлететь на головокружительную высоту.

— Выше? — крикнул он через плечо, и лицо его показалось девочке пугающе прекрасным.

Она улыбалась белыми губами.

Ладья прорезала и прорезала воздух стремительным полукругом, пока не дернулась, замерев на верхней точке, параллельно земле. Ребенок вцепился в ладью, бледный, он не сводил глаз с отца. Люди внизу кричали. Когда ладья дернулась, их обоих чуть не вышвырнуло. Он удержался не без труда и вызвал общее порицание. Он сел и дал качелям постепенно замереть.

Вылезая из ладьи, он слышал, как люди в толпе громко его стыдят. Он посмеивался. Девочка цеплялась за его руку, молчаливая, бледная. Вскоре ее сильно стошнило. Он купил ей лимонада, и она сделала несколько жадных глотков.

— Матери не говори, что тебя стошнило, — сказал он. Об этом он мог бы и не просить. Когда они вернулись домой, девочка, как больной зверек, забилась под диван в гостиной и вылезла оттуда далеко не сразу.

Но Анна каким-то образом узнала про этот случай и сильно рассердилась на мужа. Она бросала на него презрительные взгляды, а он лишь поблескивал своими золотисто-карими глазами и ухмылялся странной жесткой ухмылкой. Девочка наблюдала все это и впервые в жизни испытала разочарование, холод и одиночество. Она прилепилась к матери, а к нему душа ее ощутила мертвенный холод. И чувство это было тошнотворным.

Потом она это забыла и вновь полюбила его, но уже не так горячо. Ему в то время должно было исполниться двадцать восемь, его отличали странность и необузданная чувственность. Теперь он брал власть над Анной, как и над всеми, с кем общался.

После долгого периода враждебности Анна наконец примирилась с ним. У нее было теперь четверо детей, и все — девочки. Семь лет ее целиком поглощали заботы жены и матери. И все эти годы он находился рядом, никогда по-настоящему не оспаривая ее прав. Но мало-помалу внутри него стало утверждаться словно бы второе «я». Он был по-прежнему молчаливым и отстраненным, но все же временами она чувствовала его близкое присутствие, словно тело и душа его надвигались, угрожая. Мало-помалу в нем ослабла ответственность. Он делал то, что было ему приятно, и не более того.

Он начал уходить из дома. Отправлялся в Ноттингем по субботам, всегда один, на футбольный матч или в мюзик-холл и наблюдал в чуткой готовности. Спиртное его не привлекало. Но настойчивый взгляд его золотисто-карих глаз с крохотными черными точками зрачков зорко подмечал все, жадно наблюдая людей и события, и он ждал.

Однажды в «Империи» соседками его оказались две девушки. Он обратил внимание на ту, что сидела с ним рядом. Она была ниже среднего роста, простушка, но со свежим румяным личиком и вздернутой верхней губкой, так что вывороченный ротик ее порой невольно приоткрывался в смелом чувственном призыве. Соседство мужчины взволновало ее, так что тело девушки рядом с ним было напряжено и неподвижно. А ее лицо было обращено на сцену, руки сложены на коленях, застенчиво и тоже неподвижно.

Искра вспыхнула в нем: не начать ли? Не начать ли с ней другую, запретную жизнь, жизнь, полную желания? Почему бы и нет? Он всегда был так добродетелен. Не считая жены, он был девственником. Зачем, если кругом так много разных женщин? Зачем, если жизнь дается лишь раз? Ему захотелось другой жизни. Его собственная была пуста, выхолощена. Захотелось иного.

Открытый ротик, в котором виднелись мелкие и кривоватые белые зубки, притягивал его. Он был открыт и ждал в готовности. Такой жалкий, беззащитный. Почему бы ему и не воспользоваться тем, что так приятно? Ручка, неподвижно замерев, лежала на коленях, была так мила. И девушка такая маленькая — кажется, будто ее можно накрыть ладонями. Она маленькая, как ребенок, и хорошенькая. Детскость девушки остро волновала его. В его объятиях она будет такой беспомощной.

— Вот этот номер был самым лучшим, — сказал он, наклоняясь к ней и аплодируя. Он чувствовал себя сильными стойким, несокрушимым для любого противника. Душа чутко внимала всему в ожидании и с какой-то усмешкой. Он сохранял полное самообладание. Он был самим собой и замкнутым в себе самодостаточным абсолютом, а все окружающие превратились в объекты, назначение которых — лишь пополнять собой его существование.

Девушка вздрогнула, повернулась к нему, глаза ее блеснули улыбкой почти болезненной в своей ослепительности, на щеках вспыхнул густой румянец.

— Да, правда, — однотонно проговорила она, после чего зубки ее немного выпуклого рта прикрылись сомкнувшимися губами. Она сидела, устремив взгляд прямо перед собой, ничего не видя и лишь ощущая жар на щеках.

Это приятно щекотало его самолюбие. Кровь в жилах и все нервы отзывались на ее присутствие, она была такой юной, трепетной.

— Но программа хуже, чем на прошлой неделе, — сказал он.

И опять она повернулась к нему вполоборота, и ясные поблескивающие глаза ее, поблескивающие, как вода на мелководье, осветились испуганным светом, и в них невольно забрезжило понимание.

— Правда? На той неделе я выбраться не смогла.