Честно и непристойно - Стефани Кляйн

Когда пятого августа следующего года мы отмечали первую годовщину нашей свадьбы, публичную годовщину, я почувствовала облегчение. Год, проведенный бок о бок с Гэйбом, как мне казалось, подтвердил серьезность наших устремлений; только вот Ром отказалась это признать. Прочие родственники Гэйба прислали подарки и открытки, желая нам любви. Собственная мать Ром призналась мне: «Стефани, я не учила свою дочь вести себя подобным образом. Я ее не так воспитывала». Спустя несколько лет Ром повторит эту фразу, когда я расскажу ей, что сделал Гэйб: «Стефани, я не учила своего сына вести себя подобным образом. Я его не так воспитывала».

Глава 10

CTRL+ALT+DELETE (ПЕРЕЗАГРУЗКА)

Он сделал это, когда чистил зубы. Второго ноября две тысячи третьего года, в воскресенье, в день нью-йоркского марафона Оливер попросил меня переехать к нему. Он наклонился над моей раковиной, сплевывая мятную зубную пасту под льющуюся воду. Я сидела на унитазе.

– И вот так ты об этом спрашиваешь? – Я попыталась изобразить возмущение.

Если бы я только что не пописала, мне бы этого точно сейчас захотелось.

– Мне показалось, что это вполне уместно. Мы уже выяснили, что можем без проблем обходиться одной ванной комнатой.

– Можно я хоть подотрусь, прежде чем обсуждать подобные предложения?

– Делай все, что тебе заблагорассудится, детка. Просто мне кажется, что в этом есть смысл.

Я была взволнована тем, что кто-то так меня любит, что хочет со мной жить. Я почувствовала себя значительной, словно школьница, которая просмотрела объявления театральной студии и выяснила, что получила главную роль. Мы с Оливером встречались уже три месяца. Все это время он устраивал для меня жаркими летними вечерами романтические обеды с лепестками роз, со свечами и рождественской музыкой. Праздничная музыка делает меня счастливой, и поэтому за обедом, вместо Билли Холидей мы слушали, как Билли Гилман поет «Джингл белл рок». А когда с едой было покончено, я делала погромче звук и мы танцевали, поскальзываясь в носках на его деревянных полах. Как я ни просила, Оливер всегда приглушал музыку.

– Я берегу твои уши!

Именно тогда я поняла: мы не предназначены друг для друга.

Представляю, о чем вы подумали! Она что, издевается? Она намерена расстаться с парнем из-за того, что тот делал ее музыку потише? Это мелочь, согласна. Ну не абсурдно ли рвать отношения из-за такой ерунды? И тем не менее подобная мелочь весьма характерна. Может быть, я уцепилась за нее из-за ее конкретности – это была хоть какая-то причина. А так у меня осталось бы только смутное необъяснимое ощущение, и мне пришлось бы гадать, не накручиваю ли я сама себя, не чрезмерно ли я пуглива, не во мне ли дело. Откопав хотя бы дурацкую причину порвать с Оливером, я почувствовала, что права. И потом, я правда не думала, что смогу провести всю жизнь с человеком, которому не нравится, когда я с закрытыми глазами пою во все горло. В такие моменты я чувствую себя одетой во что попало девчонкой, которая стоит на вершине высоченного холма и заливисто смеется: я сама забралась туда, и передо мной – весь мир как на ладони. Там я была счастливее всех, и если я буду жить с человеком, который постоянно старается сделать меня потише... Ну, он будет спускать меня на землю. Это предостережение.

А еще у него изо рта плохо пахло.

И все же, несмотря на предостережения, я оставалась с Оливером, потому что он рассказывал мне на ночь необычные истории и водил Линуса в парк, чтобы я могла спокойно почитать, или пофотографировать, или просто лениво поваляться. Он любил меня безоглядно и целиком, с привычкой почесывать спину, с пристрастием к грибному супу с перловкой и к мелодрамам. Он хотел сделать меня счастливой. Иногда, глядя на то, как он читает, устроившись на диване, я начинала думать о чае с сандвичами и одеялах ручной вязки. О полднике и покупке свежего хлеба. Оливер вызывал у меня ощущение, что обо мне заботятся, как в начальной школе, где для всего – от сна до рисования – отводится особое время. Оливер приносил мне уют. Но больше всего мне нравилось, когда он грустил: тогда я могла быть рядом с ним, но при этом оставаться в одиночестве.

Итак, почему я была с ним? Из-за этого, из-за его любви, терпения и того, что он был рядом. Я оставалась с ним из-за того, что Психотерапевт-по-телефону часто называла саботированием собственного счастья.

– Так что ты скажешь? Я даже преподнесу тебе большой шкаф! – Он стоял в моей спальне, указывая на то недоразумение, которое заменяло мне платяной шкаф.

– Разве ты не собирался пойти побегать? – отозвалась я, избегая ответа.

– Ладно, милая, обсудим потом. Встретимся в Ист-Сайде. Ведь ты берешь с собой фотоаппарат, верно?

– Да, мне нужно попрактиковаться. Не забудь почистить язык. – Оливер снова взял зубную щетку и сделал, как я сказала.

– Ладно, мамочка, я тебя люблю, – насмешливо сказал он. – Пока, Линус. Слушайся мамочку. – И он поспешил на пытку забега на марафонскую дистанцию.

В тот день на улице было слишком солнечно; солнце просто резало мне глаза. Облака на небе плыли легкими перышками и тонкими полосками. Невыносимо. Я и так не люблю, когда жалюзи подняты до самого верха, но утром резкий свет особенно несносен. Опустив жалюзи, я взяла фотоаппарат, позволила Линусу лизнуть меня в нос и направилась к Первой авеню, чтобы сфотографировать бегунов, когда они спустятся с моста на 59-й улице.

Улицы были замусорены дольками мандаринов и ломаными бумажными стаканчиками. Заграждения, полицейские, ветровки, собаки. Дети с плакатами: «Жми, Тед!» Некоторые малыши были привязаны к своим мамам витками пластиковых поводков, которые были пристегнуты к их запястьям. Я одобрительно кивнула. В этом был смысл. Толпа, похищенные дети, потерявшиеся ребятишки, которые зовут матерей... Меры предосторожности необходимы.

В детстве я очень боялась, что меня похитят. Мне снилось, как меня хватает незнакомец, а когда я разеваю рот, чтобы издать крик, наружу не вырывается ни звука. Сегодня меня подобным страхом наполняет Верхний Ист-Сайд Манхэттена. Ладно бы Южный Бронкс или сомнительного вида улицы к югу от квартала Митпэкинг, где кругом склады и дешевые проститутки-трансвеститы. Но меня тревожит именно Верхний Ист-Сайд, где стоит особняк Ральфа Лорена, с замороженным шоколадом от «Серендипити» и большой коричневой коробкой из «Блумингдейла». Впрочем, меня страшат не насильники Ист-Сайда, следящие за одинокими женщинами, когда те спешат в свои квартиры на пятых этажах. Все куда хуже. В этом районе живет Гэйб.

Но марафон снимать имело смысл только отсюда: здесь было лучше со светом, чем в Уэст-Сайде, ближе к концу дистанции. Ну да, здесь были его друзья, клиника, где он работал, и наши воспоминания. До этого воскресного марафона я не в силах была совместить все это со своей жизнью. Но я живу на острове, тут не до разграничений. Если я случайно наткнусь на Гэйба или на кого-нибудь из его друзей или знакомых, возникнет ненужное напряжение, словно тревожная музыка в фильме, которая предупреждает зрителей о грядущих опасных событиях. Музыка-предупреждение бьет по нервам, прямо как страх, который я несла с собой в Ист-Сайд в сумке с фотоаппаратом. Так и ждешь, что сейчас случится нечто. Но самые ужасные события обычно разворачиваются в тишине, со скоростью падающего ножа гильотины. Мне следовало бы быть поосторожнее; в случае чего я спрячусь за объективом камеры.