Авва. Очерки о святых и подвижниках благочестия - Владимир Чугунов

Господи, как всё это трогательно: из большевистской Палестины в эту Палестину? И всюду они!

А на следующий день к ним явились уже свои из Константинополя, затем еврейское общество прислало подарки (уделило и нам – анекдот!), и здесь они – свои. Какая всепроницаемость, какая нерастворимость у этого народа: едут – старики и дети, зимой, в Америку и Палестину, уверенные в себе, не теряющиеся, шумные, смешные и трогательные. Избранный народ, вместе и отверженный и священный в двойном смысле слова.

Однако нам недолго пришлось погружаться в мистику и созерцание, на другой же день начался санитарный контроль и карантин. Самое прискорбное его последствие то, что, может быть, нам придётся провести здесь и день Рождества Христова или же приехать в самый его канун. Я с тревогой думаю, неужели же это имеет преобразовательное значение и для будущей моей жизни, и я буду лишён возможности служить… Но Господь так был милостив ко мне во все дни живота моего, неужели я буду лишён того, что для меня жизнь? Настоящее рассматриваю как эпитимью, на меня налагаемую. Думаю, как юная душа Феди будет впитывать все впечатления, если Господь его сюда приведёт.

23. XII.1922 (05.01.1923)

Ковани

Стоим на карантине, томимся. Говорят, завтра выедем, если так, то Рождество Христово встретим на судне, в Константинополе. Иногда охватывает тревога пред многими трудностями, разочарованиями, ныне предстоящими, но гоню это малодушное чувство как грех перед Богом. Думы мои, конечно, о родине. За что и почему она отвержена Богом и обречена на гниение и умирание? Грехи наши тяжелы, но не так, чтобы объяснить судьбы, единственные в Истории. Не повторю друзей Иова и с ним вместе стану прекословить Богу за родину! Такой судьбы и Россия не заслужила, она как будто агнец, несущий бремя грехов европейского мира, и она заклана и растлена. Здесь тайна: верою надо склониться и надеяться, но человеческому уму недоступно. Все исчадия адовы слетелись и душат Россию…

24 декабря 1922

Навечерие Р(ождества) Хр(истова).

Пароход «Jeanne», Ковани

Итак, день Рождества Христова встречаем в безбожной международной прозе пароходного карантина. Не удостоил Господь сладостной молитвы в этот день. Сегодняшний день ознаменован для меня тяжёлым испытанием: утром в каюте поскользнулась и упала моя дорогая Неличка (Елена Ивановна Токмакова – жена Булгакова – прим. автора) и повредила себе ногу. В первое время казалось, что если не перелом, то вывих, бедная страшно страдала, и остро стала вся безвыходность положения и в карантине, когда требуется немедленная помощь, и в незнакомом мировом городе Константинополе. И вся радость от предвкушения его созерцания погасла, и новое бремя жизни легло на усталые плечи. В середине дня Неличке стало легче, вывих отрицают, хотя положение и неясно. Господи, благослови завтрашний день, рождённый в Вифлееме, смилуйся над нами.

25 декабря 1922

Рождество Христово. Ковани.

Пароход «Жанна»

Вот и великий наш праздник, но – увы, без богослужения, без церковной радости, на чужбине, на пароходе, в карантине и, главное, в тревоге за мою любимую, не говоря уже о безвестном будущем, о котором нет возможности даже думать. Она мучилась ночь и лежит, прикованная к постели. С вечера я чувствовал удивительную, единственную, сердцу слышную тишину Христовой ночи, когда Господь явил безмерность любви своей к миру… Говорят, сегодня будем в Константинополе, но мне не суждено будет увидеть его с моря. Что-то даст Господь при высадке! Господи, благослови!»

9

Здесь мы прервём последовательное цитирование, поскольку в предисловии к публикации «Дневника» (впервые «Вестник РХД», 1979. № 129. С. 237–268; № 130. С. 258–274) Н. А. Струве пишет: «Перед лицом катастрофы, постигшей Россию, в частности русскую Церковь, расколовшуюся на два враждующих лагеря, отец Сергий Булгаков соблазнился твёрдостью и незыблемостью «Рима». Ещё будучи в Ялте, он написал диалоги «У стен Херсонеса», в которых защищал примат и непогрешимость Римского папы, а также Флорентийскую унию (диалоги, по желанию автора, остались не напечатанными). В эмиграции (буквально за несколько месяцев) отец Сергий быстро преодолел эти взгляды: «даже до Праги не довез я своих наивных восторгов и вдохновений». Впоследствии он подверг строгой богословской критике и Ватиканский догмат («Путь», № 15 и № 16), и другие догматические отклонения католической Церкви. Однако в «римском соблазне» была и положительная сторона: тяга к кафоличности (вселенскости), к универсальности, к преодолению всего ущербного, провинциального в историческом православии.

В чём же виделась в те трудные для России дни отцом Сергием «ущербность» и «провинциальность» нашего родного православия?

«Целая вечность протекла за эти дни и, конечно, трудных и изнурительных впечатлений, чтобы не сказать разочарований… Сразу же в душу полезли, как едкие туманы, впечатления о разлагающейся эмиграции: нужды и нищеты, тоски и уныния, неизбежная, но печальная картина. Я, конечно, ещё не в состоянии в этом разобраться, но вижу и чувствую, как всё тяжело, и ещё как силён большевизм и здесь, и вообще за пределами России. Однако самое тяжёлое и трудное ждало меня в области церковной – острое и совершенно старомодное, миссионерское столкновение с католиками, которые тоже применяли здесь миссионерские приёмы.

С одной стороны, каждый день и час приносит с собой новые черты крушения православия вместе с Россией и совершенную неподвижность здесь пребывающих, а тем более местных этнографических церквей. Все они равнодушны взаимно и слабы, так что, в сущности, речь может идти только о соблюдении привычных отношений, а не о поддержке, и русская церковь влачит жалкое существование беженства. А с другой – натиск воинствующего католицизма, уверенного, умного, сильного, победа которого так же неотразима, как дредноутов над ручными триремами. Остров православия смывается, и всякая попытка его оградить только свидетельствует никчёмность. Национальная церковь держится не православием, но некультурностью, косностью и национализмом. В России был натиск лишь советского, живоцерковного насилия, а здесь лютого, разлагающего бессилия.

Я чувствую себя парализованным во всех своих действиях и начинаниях. Я здесь нужен, и за меня хватаются, как за авторитет, а я ношу в душе бурю неутешную. Господь оставил меня изведать всю мою слабость и несостоятельность. И в то же время слёзное зрелище здешнего беженства: какие овцы рассеянные без пастыря, какая скорбь и какая беспросветность!

Я уже теперь по ночам просыпаюсь от боли за родину и о родине, за семью, за Церковь. Когда я реально соприкасаюсь с православием, то вижу такую толщу косности и предубеждений, что является совершенно отчётливое сознание своей утопичности и безнадёжности… Снова повторяю и сознаю, что я не могу жить в разрыве с родной Церковью и вне её, и вместе с тем перерос ли я её или не дорос, но кризис её и во мне совершился, и меня обессилил. Боже, помоги мне, не ведаю пути… и как противоестественна, смертна жизнь эмиграции, как безрадостна.

Вчера я имел счастье посетить Святую Софию, Бог явил мне эту милость – не умереть, не увидев Святой Софии, и благодарю Бога моего. Я испытал такое неземное блаженство, в котором потонули как незначащие все мои скорби и туги, прошлые и будущие. Душе открылось нечто абсолютное, непререкаемое и очевидное. Из всех виденных мною дивных храмов, это есть «кафедральный собор» в абсолютном и непререкаемом смысле, храм вселенский. Это непередаваемая на человеческом языке лёгкость, ясность, простота и дивная гармония, при которой совершенно исчезает тяжесть, – тяжесть купола и стен, это море света, льющегося сверху и владеющего всем этим пространством, замкнутым и свободным, эта грация мраморного кружева и красоты колонн, эта царственность – не роскошь, но именно царственность золотых стен и дивного орнамента – пленяет, покоряет, умиляет, убеждает…

Исчезает ограниченность и тяжесть маленького страждущего Я, нет его, душа растекается по этим сводам и сама сливается с ними, становится миром, я – в мире и мир во мне. И это чувство растаявшей глыбы на сердце, это ощущение крылатости, как птица в синеве неба, даёт не счастье, не радость – но блаженство, какого-то окончательного ведения, всего во всём и всего в себе, всякого всячества, мира в единстве. Это действительно София, актуальное единство мира в логосе, связь всего со всем, мир божественных идей…

Софии есть художественное, следовательно, наглядное доказательство и оказательство явления софийности мира и космичности Софии. Это не небо и не земля, свет небесный над землёю – это не Бог и не человек, но сама божественность, божественный покров над миром.

Как понятно стало чувство наших предков в этом храме, как правы они были, говоря, что не ведали они, где находятся, на небе или на земле: они и на самом деле были ни на небе и ни на земле, но между небом и землёй (речь о посланниках в Царьград святого князя Владимира – примечание автора).