Змеи и лестницы - Виктория Платова

– Ошалели, что ли?

– Откройте, пожалуйста.

– Кого еще черт несет?

– Полиция! – неожиданно для себя рявкнул Боря, и дверь немедленно распахнулась.

За дверью стояла монументальная старуха в шерстяном тренировочном костюме, с кухонным полотенцем, закинутым на плечо и с кичкой на голове. Для законченности образа ей не хватало весла, или метательного ядра, или чего-нибудь другого, не менее травмоопасного. Вересень почему-то решил, что это и есть обладательница грозной фамилии «Перебейнос».

– Документы! – гаркнула старуха.

Вересень послушно протянул ей корочки и принялся ждать, пока Перебейносиха изучит их. Ждать пришлось долго. Наконец, она оторвалась от удостоверения, вернула его Вересню и смягчившимся голосом произнесла:

– Слушаю вас, Борис Евгеньевич.

– С кем имею честь?..

– Елена Витальевна.

– Марина Данилова здесь проживает?

– Проживает.

Вересень вынул из записной книжки фотографию, взятую у Ильи Нагорного, и сунул ее под нос престарелой атлетки.

– Она?

– Она.

– У меня к ней несколько вопросов. Я могу пройти?

Старуха молча отодвинулась, пропуская Вересня в коридор, где витала странная смесь запахов: жареный лук, мастика для натирания полов, сладкие до приторности духи и индийские благовония. Но жареный лук, все же, доминировал.

– Куда идти? – поинтересовался Вересень.

– Прямо по коридору. Слева вторая дверь.

Провожать Вересня Перебейносиха не стала. Она остановилась посередине коридора и заорала:

– Слышь, Зой, Маринка-то допрыгалась!

«Допрыгалась» получилось громоподобным и долгим, как артиллерийская канонада: до-о-пры-ыы-гааа-лаааась! И Вересень с трудом подавил в себе желание немедленно броситься на пол и прикрыть голову руками. А потом обернулся и приложил палец к губам. Но взывать было бесполезно, старуха только-только вошла во вкус.

– К ней из прокуратуры припожаловали, слышь, Зой?

Спустя мгновение из-за угла, ведущего куда-то в дальний конец квартиры, появилась худощавая фигурка в цветастом халате. Очевидно, это и была та самая таинственная «Зой», к которой взывала Перебейносиха.

– Из прокуратуры! Вот, – лопатообразная длань вытянулась в сторону Вересня. – Допрыгалась, Маринка, довыдрючивалась.

– А и не сомневалась, что все так кончится, – сходу включилась «Зой». – Ну, ничего, где надо ей мозги вправят.

Увещевать двух коммунальных фурий было делом бесполезным, и Вересень продолжил свой путь по коридору. Перед дверью в комнату Марины Даниловой он зачем-то пригладил волосы и только после этого постучал.

– Да там нет никого! – донеслось с противоположного конца коридора. – Маринка уже месяц домой носа не кажет.

– Месяц? – нахмурился Вересень. – Не знаете, где она может быть?

Старухи (дама в халате была ненамного младше своей подруги) медленно приблизились к следователю.

– Кто ж ее знает. Может, по мужикам бегает.

– Целый месяц?

– Шалава, – Перебейносиха хохотнула. – Шалашовка. Что с нее взять?

– А когда вы видели ее в последний раз?

– Тогда и видели.

– Число не припомните?

– Зой, ты не помнишь число?

– В двадцатых числах, – отозвалась товарка Перебейносихи.

– Ближе к началу или к концу?

– К началу.

– Число двадцатое или двадцать первое?

– Двадцать первое. А, может, двадцатое. Или двадцать второе.

– И больше она не появлялась?

– Как в воду канула.

– А раньше она исчезала так надолго? Я имею в виду, никого не предупредив?

– А чего нас предупреждать? – замечание «Зой» был вполне резонным. – Что мы ей – родня? Может, расскажете, что она натворила?

– Пока ничего. Мне просто нужно было с ней поговорить, вот и все.

Они по-прежнему топтались на пятачке перед дверью, ведущей в комнату Марины Даниловой, и Вересень прекрасно понимал, что внутрь ему не попасть. Во всяком случае, сейчас. Возможно, чуть позже он вернется сюда с участковым и ордером на обыск, который еще предстоит выбить из начальства. И не факт, что старший советник юстиции Балмасов согласится этот ордер выписать: догадки, прикидки и умозаключения Бори Вересня – слишком ненадежная основа для таких серьезных действий.

– Ключ вон там, – невинным голосом произнесла Перебейносиха, подняв глаза к верхней филёнке над дверью. – Запасной. На случай потери.

Вересень не слишком удивился такой осведомленности. Все свое детство он провел в огромной питерской коммуналке, где отношения между соседями определялись одним-единственным термином: «холодная война». В ходу были подглядывание и подсматривание, наушничество и интриганство, а также мелкие пакости ближним: срезать ножницами щетину с зубных щеток, уронить в суп кусок хозяйственного мыла, натолкать гвоздей в ботинки. Та же война шла и в этой, отдельно взятой коммуналке. Но ее можно было смело назвать освободительной: вездесущие вздорные старухи, сами того не подозревая, освобождали Вересня от необходимости идти к Балмасову за ордером.

Он поднялся на цыпочки и нащупал ключ, и, не без колебаний, вставил его в дверной замок. Больше всего ему хотелось, чтобы «Зой» и Перебейносиха удалились, но они даже не думали сдвинуться с места.

– Вы не подскажете, к Марине кто-нибудь приходит?

– Из мужиков? – спортивный костюм на Перебейносихе угрожающе затрещал.

– В принципе.

– Случаются компании.

– Может быть, у нее есть близкий друг? – Вересень никак не мог выбросить из головы «нищего актеришку». – Тот, кто бывает здесь чаще всех.

– Из мужиков?

– В принципе. Ну… пусть из мужиков.

– Да разве их упомнишь? Все на один фасон.

– А иностранцы заглядывают?

– Кто ж их разберет, – вздохнула «Зой». – Теперь наших от иностранцев не отличишь.

Исчерпав тему коммунального гостеприимства, Вересень, наконец, вставил ключ в замок и несколько раз провернул его. И оказался в комнате, которую можно было назвать почти точной копией студии Кати Азимой – только в базовой комплектации. Базовая комплектация (или вариант-лайт) не предполагали наличие стеллажей с книгами. Здесь их и не было. Зато было несколько картин, сильно отличающихся от Вересневских потешных наркобаронов. Все они принадлежали кисти одного и того же автора, и эта кисть была чрезвычайно талантливой. С картин на Вересня смотрел Питер – такой щемящий, такой пронзительный, реальный и нереальный одновременно, что у Бори заколотилось сердце. Под каждым из полотен стояли инициалы – АВ, и кем бы ни был таинственный АВ, он ухватил самое главное – душу города. И Вересень вдруг подумал, что женщина, которая, открывая глаза по утрам, смотрит на эти картины – не способна на дурной поступок. И уж тем более – на преступление.

Полотна выбили Вересня из колеи. Неизвестно, сколько бы он простоял, глазея на них, если бы не старухи за спиной. Они тихо покашливали, приглашая Борю… к чему?

К шмону, понятное дело.

Но теперь, под укоризненным взглядом летящего в смазанных, мерцающих сумерках красного и такого же смазанного трамвая (эта картина понравилась ему больше всего), он просто физически не мог заставить себя рыться в вещах Марины Даниловой. Во всяком случае – при свидетелях. И потому, обернувшись к старухам, сказал:

– Выходим.

– Это как? – хором спросили они.

– Организованно.

Костяк коммуналки с недовольным ворчанием покинул комнату, и Вересень остался один. Притяжение картин потихоньку слабело, хотя до конца так и не исчезло. Прежде, чем сдвинуться с места, Вересень успел мысленно поместить в трамвай Мандарина, и капитана Литовченко, и – что было совсем уж удивительно – полицейского комиссара из Франкфурта Мишу Нойманн. Вся троица вписалась в композицию идеально, и Боря улыбнулся этой своей фантазии. Пусть трамвайчик быстрее домчит их до истины, пусть!..

А потом Вересень подумал о Шэрон Стоун, превратившейся в русской транскрипции в Марину Данилову, актрису ТЮЗа. Что заставляет ее жить в таком клоповнике, среди престарелых и отнюдь недружелюбно настроенных гиен? Женщины, гораздо менее привлекательные, чем она, устраивают свою судьбу и обитают в собственных квартирах, домах и даже особняках – в окружении тех, кого любят и кто любит их.

Старые хрычовки за дверью к числу этих людей не относятся.

Потянув носом воздух, Вересень уловил слабый запах духов, и запах показался ему печальным. Под порывом ветерка из полуоткрытой форточки печально покачивались светлые легкие занавески на единственном окне. Хайтечный (очевидно, купленный в «Икее») торшер тоже пребывал не в лучшем расположении духа.

– Я тут осмотрюсь, ничего? – пробормотал Вересень, обращаясь к волшебному трамваю.

Мебели в комнате было немного: раскладной диван, массивный стол у окна со стоящим на нем монитором (винчестер располагался под столом), пара кресел и столик поменьше – у самой двери. Там же, у двери, стоял холодильник. Сунувшись в него, Вересень обнаружил кусок засохшего сыра, увядший укроп в кюветке, завернутую в полиэтилен половину «Бородинского», пару яблок, масленку с остатками масла и пакет ряженки. Даты на ряженке и не оторванном от полиэтилена ценнике отсылали к двадцатому июля – видимо, именно тогда была произведена последняя закупка.