Гольцы - Сергей Сартаков

В забытьи Лакричнику показалось, что брякнула щеколда и по двору прошуршали легкие шаги. «Никиту Антиповича тоже рвет», — с удовольствием подумал он и хотел позвать его к себе под навес. Но вместо этого у него вырвался хриплый, испуганный крик. Крыльцо дома и переднюю стену сеней вдруг широкой полосой охватило высокое легкое пламя. Желтые языки разбегались по карнизу под Kpbinieii с невиданной быстротой.

Лакричник вскочил и в тот же миг увидел, как в открытую калитку, пригнувшись, выскочил человек. Фигура его показалась Лакричнику знакомой. Растерявшись и не зная куда сначала броситься, он несколько секунд прыгал на месте, придерживая кальсоны рукой, а потом завопил:

Держи его, держи! — и стрелой вылетел на улицу.

Крик Лакричника было замер в сонной улице, но сейчас же отдался, как эхо, неистовым собачьим лаем. На каланче тревожно ударил набат. Загудели колокола на одной, на другой церкви, заголосили разбуженные люди.

Выбежав из калитки, Лакричник огляделся. Справа, вдоль забора, метнулось что-то высокое. Он бросился туда, но тотчас же понял, что это не человек, а тень, отброшенная от столба снопом вырвавшегося на крышу пламени. Добежав до переулка, — нигде никого! — Лакричник сообразил, что поджигатель скрылся на задах дома, в бурьяне. Он вернулся обратно и, вскрикивая от колючек, впивавшихся в босые ступни ног, сбежал в лощину, к реке.

На пустыре было светло. Колыхаясь, как северное сияние, зарево поднималось все выше, освещая нижнюю часть слободы. Серые стебли полыни редкой щетиной торчали на голом поле. По реке бегали красные блики, перемещаясь вместе с гребнями волн. И здесь никого!

Взглянув на реку, Лакричник вспомнил:

Никита Антипович! — и вприпрыжку кинулся обратно к дому.

На месте пожара уже гудела толпа, гремели пустые ведра, брякали топоры, багры. Люди кричали:

Руби, руби слегу топором!..

ЛомОм, пешней ее поддевай!..

Запрягай коней в полубочья, вали в протоку за водой…

Разбирай заплотник, чтобы огонь далее не перекинулся…

Вещи выбрасывай! Вещи! Постели связывай, тащи на пустырь…

Колючие искры летели ввысь, плавали в черном небе и опускались вспышками пламени на драничные крыши соседних домов. Над городом грозно и устрашающе. метался набат. Он въедался в сердце, леденил кровь, стискивал дыхание в груди. Люди толпились на улице, испуганно разинув рты, с остановившимися глазами.

Вспотевший, задохнувшийся Лакричник растолкал толпу и выскочил вперед.

Никита Антипович!..

Никто не ответил. На голову ему посыпались искры и пепел. В угловом окне, за ставнями, лопнуло от жары стекло и зазвенело осколками.

Лакричник, ежась от жгучего пламени, сбегавшего от крыши вниз по бревенчатой стене, дернул руками болт. Заложенный изнутри железной чекой, болт не подался. Из дома сквозь ставни пробился отчаянный, полный ужаса крик.

Человек там, человек, — кричал дрожащий Лакричник, — человек, Никита Антипович!

Он попытался войти через калитку во двор. За ним последовало еще трое парней. Но войти во двор было нельзя. Легкие стены сеней уже обрушились, наглухо завалив крыльцо, а пламя, пробежав по забору, перекинулось на навесы, амбары и слилось в один сплошной четырехугольник. От набежавшего ветерка длинные лоскутья черногривого пламени склонились навстречу Лакричнику и больно лизнули лицо. Он попятился. И тотчас же хрястнула верхушка ворот, оторвалась и тычком ударилась в землю, бросив на голые ноги Лакричника пригоршню горячих углей.

Пламя перелетело на соседние дворы. Люди суетились, в переполохе не зная, что делать. А над городом гудел и гудел набат, будя и поднимая новые волны тревоги. На площади тренькали колокольцы, хрипели в запряжках кони — это выезжала пожарная дружина.

Крик в доме повторился, на этот раз резче, сильнее. Толпа вздрогнула, заволновалась.

Руби ставень-то, руби! Выламывай его!..

Дай багор!..

Двое смельчаков бросились в огонь, им в спину плескали водой.

Эй, кто тут? Почему пожар? — крикнул, подскакав верхом на буланом жеребце, полицеймейстер Сухов; На обрюзгшем лице его отпечатался страх. Нижняя губа тряслась.

Подожгли, — ответил Лакричник, не спуская глаз с

окна.

Треск оторванного ставня потерялся в шуме пожара.

Кто поджег? Ты видел?

На Лакричника грудью надвинулся буланый жеребец.

— Видел, — отступил в сторону Лакричник и схватил жеребца за узду. На руку ему упал клок теплой пены. — Видел… Сволочь… Поджег… — Осекся и с запинкой закончил: — Коронотов Порфирий… По-моему… он…

Полотнища ставней упали на землю, раму вырвали багром. Задняя стена комнаты и дверь, ведущая в прихожую, прогорели насквозь и, оплетенные лентами огня, казались решеткой. Огонь торопливо бежал по обоям, съедая нарисованные на них букеты цветов.

Парень, вырвавший раму, отскочил, опрокинул на себя ведро-воды и, отмахнув волосы с лица, бросился снова вперед.

Но в этот момент от свежей струи воздуха, проникшего в разбитое окно, комната вся до последнего вершка вспыхнула ярким пламенем. Парень не успел прыгнуть туда. Из окна, как из пушки, вырвался, гудя, короткий сноп огня, окруженный густой смрадной каймой. И потом все исчезло, огонь слился воедино, как яркое полотно, расцвеченное черными узорами дыма. Рухнули балки…

8

Участок железнодорожного пути, сооружение которого взял на себя Маннберг и которым замыкалось все строительство, проходил в сосновом бору. Вести работы Маннбергу здесь было легко: простая раскорчевка, выемки в песчаных грунтах, невысокие насыпи, срезы откосов — рельеф был исключительно удобным. Землекопом хватало, хоть отбавляй, и желтая полоса железнодорожного полотна быстро продвигалась вперед, на восток. На утрамбованную насыпь будто опрокинутой на землю бесконечной лестницей ложились шпалы, а на них, блестя на солнце светлыми полосами, — тяжелые стальные рельсы. По рельсам, сопя и пыхтя, бежали маленькие, словно игрушечные паровозики. Они деловито тащили вереницы платформ, груженных чистым, как просеянным, песком — балластом. На платформах, обмахиваясь ветками черемухи или окутав головы черными тюлевыми сетками, стояли рабочие, — вокруг них бесновалась жадная мошкара. Слышались протяжные песни. Противный, писклявый звук свистка паровоза-«кукушки» глушил слова.

Люди работали и работали. Они не знали, что им несет железная дорога. Никто из пришедших на строительство не знал, хуже или лучше будет в Сибири, если через нее из края в край пройдет эта дорога. Никто не знал, лучше или хуже станет от этого и лично ему. Об этом никто им не рассказывал. Об этом знать рабочим не полагалось. Им полагалось кайлить и копать землю, рубить и корчевать лес, выворачивать камни. И видеть, как отступает тайга, давая место чему-то другому. А чему — I сразу и не разобраться.

Для старожилов тайга всегда была матерью-кормилицей, была их божеством. Она награждала их богатой дичью, пушниной, изобилием благ своих. Теперь тайга уходила, отступала…

Кто решил строить эту дорогу и зачем, простые люди не знали. Что происходит в конторах подрядчиков, в каменных стенах царских учреждений, в купеческих домах, простому человеку не видно. Сибиряки увидели сразу только одно: по железной дороге еще большим потоком, уходя от горького безземелья, хлынули переселенцы из России и рассеялись по всей Сибири, даже по самым дальним, сокровенным уголкам тайги. Эти пришельцы, сами не зная этого, разбили идола. Они боролись с тайгой, а не молились ей.

Переселенцы отнимали у тайги немного места, они брали его, тяжко трудясь, а старожилам, деды которых пришли сюда на кочах вольных казацких дружин, казалось, что новые люди ненавидят тайгу, их кормилицу, и они стали ненавидеть новых людей. Им казалось — и это им настойчиво твердили те, кому было выгодно, — что с приходом новых людей и зверя и пушнины стало меньше, меньше стала тайга одарять старожилов.

Но разве в одной лишь пушнине богатство сибирской земли? И почему одни лишь потомки первых землепроходцев могут владеть богатствами Сибири? Да и все ли потомки землепроходцев владели этими богатствами? Тем, кто был беден, кто ничем не владел, новые люди не мешали. Им мешали свои богатеи, захватившие лучшие угодья. Но требовалось время, чтобы это понять. А сейчас было так: в устоявшиеся отношения ворвалось новое, все исковеркало и столкнуло людей. Бойся нового!

По рельсам бегут вереницы составов с балластом. Воткнув лопаты ^ песок, стоят на платформах рабочие, и звучит, звучит над зелеными просторами горькая песня о тайге, а бродяге.

Тайга, тайга!.. _

Глухой, неведомой тайгою,

Сибирской дальней стороной,

Бежал бродяга с Сахалина

Звериной, узкою тропой.

Сахалинский бродяга… Нет, не варнаком-душегубом сложена эта песня. Боль души человека, у которого отняли все, все надежды на счастье, звучит в этих печальных словах" о тайге.