Я взял Берлин и освободил Европу - Артем Драбкин

Боец из соседнего окопчика, тот, который бинтовал мне голову, крикнул: «Это наш санинструктор, Маруся. Не баба, а конь с яйцами. А тебе, танкист, повезло. Как тебя сержант в свой окоп звал. Счастье твое, что ты от него уполз, а то сейчас бы также мертвым валялся!» Я снова стал испытывать жажду и опять пополз напиться к дороге. На ней появился тягач, Т-34 без башни, танкисты с него меня заметили, подняли на броню и привезли сразу в какой-то санбат или полевой госпиталь. Мне вкололи противостолбнячную сыворотку, раздели догола, положили на операционный стол, привязав к нему жгутами руки и ноги. Пришел врач-хирург, спросил: «Пьешь много?» – «Нет, я малопьющий». – «Это нормально». На лицо положили марлевую повязку, и медсестра начала капать раствор из бутылки.

Я задыхался, такое ощущение, будто тебя медленно душат и ты проваливаешься в бездну с великим грохотом в голове, словно тебя по ней кувалдой огрели. Очнулся я, как мне показалось, минут через тридцать, уже на носилках, и услышал, как хирург диктует кому-то из своих: «Запишите, сестра, сделано два продольных разреза голени: 18 и 12 сантиметров». Занесли меня в палату, а там уже лежит командир моей роты капитан Михайлов. Ему, когда он выскакивал из горящего танка, две пули попали пониже спины и прошли навылет. Михайлов ко мне всегда неплохо относился, хотя с другими танкистами был груб и заслужил от них прозвище «Волчара». Михайлов сказал, что Уткин погиб, ему оторвало голову. Мы пролежали в госпитале 18 суток, он уже ходил с палкой, а я на костылях, и когда бригаду пребрасывали на Одер, нас, по распоряжению танкового начальства, забрали из госпиталя с собой. Мы почти выздоровели, и когда вернулись в полк, то Михайлов снова стал командиром роты, а меня опять взял к себе командиром экипажа танка ИС-2. И тут выясняется, что в том бою мои танкисты Возовиков и Богданов также спаслись, они снова попали со мной в один экипаж, а механика-водителя мне дали из бывших политруков, прошедших после упразднения института военных комиссаров переобучение на строевые воинские специальности. Механиком оказался старший лейтенант, казах Джамбаев, которого я называл по отчеству – Джамбаевич. Было ему уже лет 40–45, невысокий, коренастый, с грубым смуглым лицом. Он рассказал, что в армии служит уже седьмой год, с его слов он участвовал в Финской кампании, а в Отечественную на фронт попал впервые только сейчас, весной сорок пятого, и под Алма-Атой у него осталась семья и четверо детей. Джамбаев был тихим, выглядел каким-то подавленным, и я подумал, что ему, старшему лейтенанту, неприятно, что он должен подчиняться мне, офицеру в звании на две ступени ниже его. Как механик-водитель он был подготовлен слабо, и мне приходилось ему все время что-то показывать и подсказывать. Перед форсированием Одера весь офицерский состав полка собрали вместе, и нас предупредили, что мы будем двигаться по дамбе к реке и если какая-то машина заглохнет, то ее сразу будут сбрасывать под откос, чтобы не замедлять движения колонны полка вперед. Дамбу мы проехали без ЧП и добрались до тяжелых понтонов, которые должны были пребросить танки на другой берег. Мой ИС должен был переправляться первым, но командир полка Ленков приказал: «Отставить!» – и добавил, что первым через Одер пойдет его танк. И тут случилось несчастье. Танк комполка заехал на понтон всего метра на полтора, как противоположная часть понтона поднялась и вздыбилась на водой. Механик, старшина, с улыбкой вылез из танка, и ему Ленков махнул рукой, мол, проезжай дальше вперед. Механик обратно в танк, проехал еще с метр, и тут понтон «вывернулся» из-под танка, «сыграл», и машина моментально ушла под воду. Там глубина была метров семь. Механик утонул… А он был еще раньше, в Карелии, водителем танка у погибшего лейтенанта Валинова, и тогда произошла с ним беда, танкисты пошли поохотиться, и этот механик случайным выстрелом ранил своего товарища. Получил за это от трибунала три месяца штрафной роты, и когда он по истечении срока вернулся в полк живым, то подполковник Ленков взял его в свой экипаж как классного механика-водителя. И вот он… так глупо погиб на наших глазах… Уже потом, когда танк подняли со дна реки, этого старшину похоронили со всеми почестями. Стали разбираться с понтонерами, и выяснилось, что их командиру, капитану, сказали, что переправляться будут Т-34, а не ИС-2, которые на 18 тонн тяжелее «тридцатьчетверок», вот и произошла трагедия, – понтон не выдержал тяжести.

Мы ждали на берегу, пока не пригонят более мощные понтоны, нас перебросили через реку, а там еще один рукав разлился. Мы снова двигались по дамбам, потом скапливались для атаки в низине. К вечеру полк вышел на шоссе Берлин – Штеттин, и наши танки прорвали фронт противника. Впереди нас шли Т-34, а наша полковая колонна пошла по дороге за ними. Нас обогнали БТРы с пехотой, и в сумерках мы попали в засаду. Сбоку из леса по колонне стали бить несколько немецких танков, загорелись наши колесные машины, но паники не было. Мы развернули башню, выпустили по танкам несколько снарядов. А потом немецкие танки ушли вглубь леса. И мы снова пошли вперед. Наша лавина проскочила городок, который, кажется, назывался Демин, и на развилке увидели указатель: «До Берлина – 80 километров». Доехали до какого-то большого города, все танки развернулись в линию и приготовились к атаке. Передо мной, чуть левее, метрах в трехстах, каменный мост, и я сразу подумал, что немцы «застрелятся», но этот мост обязательно заминируют. И точно, как только на мост заехал первый Т-34, раздался взрыв, и от моста полетели обломки. Экипаж погиб. Мы обошли переправу по каким-то канавам и оказались на окраине этого города. По нам не стреляют, стало не по себе. И тут мы видим, как навстречу нам с белыми флагами идет колонна немецких солдат, заезжаем в город… а там на всех окнах висят белые простыни или самодельные белые флаги. Германия сдается… Мы без боя дошли до центральной городской площади, и наша колонна остановилась. Это было 28 апреля 1945 года. Так для нас закончилась война…

Кузьмичев Николай Николаевич (Интервью А. Драбкина)

командир танка 38-й танковой бригады

Числа 10-го или 9-го нас разместили в небольшой рощице. На плацдарме войск уже было много. Мы опять зарылись. День был хороший, солнечный. Это уже ближе к 16 апреля. Остались мы по одному человеку в машине, а остальные в баню пошли. Я стою на боеукладке, крышка люка заряжающего открыта, моя голова выше крыши башни. Стрельба идет, слышу – что-то урчит, фырчит, я за ручку крышки люка беру и закрываю. В это время взрыв! У меня из глаз искры, дышать нечем! Больше ничего не взрывается. Очухался. Танк стоит, а метрах в двух от него воронка, метра два-три в диаметре и глубина с метр не меньше. Хорошо, что это был одиночный выстрел. Чуть-чуть бы, и все… Смотрю, на стволе пушки вмятина приличная. Чехол, как пошли в наступлении с 14 января не надевали, а заклеивали бумагой, чтобы в ствол пыль не попадала. Открываю – внутри выступ, стрелять нельзя. Доложил по команде, с 15 на 16-го ночью нас на сборный пункт аварийных машин, менять ствол пушки. Посмотрели. Говорят: «Вы ложитесь». Мы легли спать на брезент и брезентом накрылись – тепло уже было. Разбудили. Гул стоит, самолеты идут туда и обратно, «катюши» играют, артиллерия бьет! Мы спали и ничего не слышали. Техники говорят: «Принимайте». Приняли. Догнали своих.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});