Прогулки по Парижу. Правый берег - Борис Носик

А между тем русский танцовщик Нуреев стал за эти дни знаменитостью, о нем взахлеб писала французская и даже английская пресса: Найджел Гозлинг из лондонской «Обсервер» специально приезжал на его спектакли. Нурееву казалось, что слава делает его неуязвимым и свободным. Правда, в отеле «Модерн» он чувствовал, что тучи собираются над его головой, он замечал испуганные взгляды друзей, странный тяжелый взгляд людей в штатском и тех, кто, вроде машиниста Тарасова, были совместители, и все же он продолжал встречаться с Кларой и другими французами. Клара представила его многим своим друзьям, в том числе Раймонду де Ларену, зятю недавно умершего балетного антрепренера маркиза де Куэваса. После смерти тестя Раймонд руководил его балетной труппой, и Нуреев по его приглашению побывал у него в костюмерной.

И вот последний парижский спектакль, снова «Баядера», последняя восторженная статья Мерлена в «Монд» с похвалами Нурееву. Нуреев сбежал с отвальной вечеринки труппы и всю ночь гулял с Кларой по Парижу. Они посидели в кафе «Де Де Маго», прошлись по бульвару Сен-Жермен, потом по улице Бонапарта, той самой, где за полвека до них прощалась с Модильяни юная Анна Ахматова, потом прошли по набережной Конти, по набережной Больших Августинцев и перешли через мост на Кэ дез Орфевр, где жила Клара. Нуреев сказал, что ему грустно расставаться с новыми друзьями, что ему грустно покидать Париж. Впрочем, утешали его предстоящие гастроли в Лондоне. Нуреев много слышал об уровне лондонского балета, он знал по имени всех знаменитых английских солистов, а теперь и о нем знали в Лондоне. Предстоящая встреча с Лондоном смягчала горечь разлуки с Парижем. Проводив Клару, Нуреев отправился по предутреннему Парижу к площади Республики. Он шагал по пустынному Севастопольскому бульвару, по улице Тюрбиго. Было уже утро… Вот и площадь Республики. Знакомый синий автобус стоял у входа в гостиницу «Модерн», у автобуса на тротуаре – рядком чемоданы: прощай, Париж! До десятичасового рейса на Лондон еще оставалось время, но надо было позавтракать и собрать вещи. Он вошел в номер. Чемодан его стоял открытым на койке. «Прости, – сказал сосед по комнате. – Гэбэшники просили посмотреть, нет ли чего подозрительного». «Ничего, – сказал Нуреев. – У тебя они тоже шарили, когда тебя не было». В автобусе у них зачем-то отобрали билеты, и Нуреев обеспокоился. В аэропорту Ле Бурже было много провожающих, поклонников балета. Нуреев увидел их парижского импресарио Жоржа Сориа, увидел Мерлена из «Монд», который сидел у бара в кожаном костюме мотоциклиста, увидел Пьера Лакота, который пришел попрощаться с Нуреевым. Что-то показалось Нурееву странным в то утро: этот демонстративный обыск, эта история с билетами. Подошел режиссер, сказал вполголоса:

– Рудик, ты не полетишь в Лондон. Ты полетишь в Москву, там заночуешь… Надо выступить в Кремле. Потом полетишь в Уфу. Твоя мать заболела… Вот твой билет. Ты улетишь после нас.

Свидетели рассказывают, что лицо у Нуреева стало серым. Что он крикнул:

– Хватит врать!

Он подошел к своим. Коллеги окружили его. Он рассказал, в чем дело. Конечно, никто не поверил в историю с Кремлем, с болезнью матери. Он – меньше всех. Это был конец. Конец его карьеры… Он провинился. Его не пустят больше за границу, его выгонят из театра, он больше не будет танцевать. А так все славно началось. И он наконец познал успех…

Он сказал вполголоса Пьеру Лакоту:

– Все кончено. Меня отсылают в Москву. Я никогда не буду танцевать. Меня загонят в Сибирь… Сделай же что-нибудь, ради Бога.

Лакот смотрел на него с испугом.

– Твой подарок, – сказал Нуреев, вынимая из кармана по даренный Пьером накануне нож. – Осталось убить себя. Помоги же…

Наивный человек, Лакот пошел спросить у русского режиссера, в чем дело.

«Не беспокойтесь, – сказал режиссер. – Просто мать у него заболела».

Лакот в полной растерянности обратился к Мерлену. Лихой журналист из «Монд» предложил умыкнуть Нуреева на своем мотоцикле. Но тут они увидели людей в штатском. Их было двое. Они были начеку. Они встали у двери. Мерлен предложил позвонить министру Андре Мальро. Оба подумали, что уйдет полдня-день-два, пока они свяжутся с министром, а Нуреева через час-полтора уведут на посадку. И тут они вспомнили про невестку министра, про Клару. Пьер нацарапал номер ее телефона на клочке бумаги и незаметно передал его молодому Жан-Пьеру Бонфу. Жан-Пьер убежал звонить Кларе… Звонок в то утро разбудил Клару…

Началась посадка на лондонский рейс. Нуреев попытался замешаться в толпу ленинградцев, но у него не было билета. Два огромных лба в штатском встали у него на пути… Он вернулся в зал, укрылся за колонной. Клара приехала через двадцать минут.

– Я приехала проститься! – громко сказала она.

– Я не хочу уезжать. Я хочу остаться, – прошептал Нуреев.

– Ты в этом уверен?

– Да, да, да.

Она оглянулась в растерянности. И увидела синюю стрелку: «Полиция аэропорта». Она поднялась по ступенькам. Двое мужчин в штатском сидели за столом. Она сказала, что русский танцовщик хочет попросить политического убежища во Франции. Они спросили, правда ли, что он танцовщик, правда ли, что он хочет, ручается ли она…

«Он звезда, о нем говорит весь Париж…» – горячо убеждала Клара.

– Что ж, пусть придет сюда, – сказали они, глядя на нее с любопытством.

Клара объяснила, что он под надзором.

– Хорошо, – согласились полицейские. – Сядьте в кафе. Мы к вам сейчас подойдем. А ему вы все объясните.

Клара села за столик. Они все не шли и не шли. Сейчас Нуреева уведут на посадку. Все кончено… Ах, нет, они все же пришли. Клара встала и подошла к Нурееву.

– Руди, простимся еще раз, – громко сказала она. И зашептала лихорадочно: – Вон те двое в баре, что курят… К ним. Это полицейские. Они не могут к тебе подойти. Ты должен подойти… Сам… Будь счастлив! – крикнула она громко. – Счастливого пути!

Она вернулась в бар. Краем глаза она видела Нуреева, видела двух полицейских в баре, видела его плечистых «ангелов-хранителей» у него за спиной. Но ничего не происходило, и Клара представила себе, как трудно сейчас Нурееву. Хотя вряд ли она, выросшая в Париже, могла представить себе, как ему страшно… 1961 год…

Я помню комнату, полную молодых редакторов на Московском радио, веселый гомон. Вдруг вошел Женя и сказал: «Нуреев остался в Париже. Он сбежал!» Я помню, как мы все замолчали. Мы были ни в чем не виноваты, но нам всем стало страшно. Чтобы понять этот страх, надо было вырасти в России. Клара не знала этого, она понимала только, что полицейские вот-вот встанут и уйдут… И вдруг что-то случилось. Его отделяло от бара всего пять-шесть метров. Одни свидетели говорят, что Нуреев пробежал их. Другие – что он их пролетел. Что это был нуреевский фантастический прыжок. Прыжок через миры, через границы…

– Хочу остаться! – задыхаясь, сказал он по-английски.

Две пары безжалостных рук уже тянулись к нему сзади.

– Господа, – сказал полицейский сухо, – господа, мы с вами во Франции.

Нуреева повели в полицию, где он сделал свое заявление. Потом его оставили, согласно правилам, в комнате с двумя дверьми на сорок пять минут, чтобы он мог обдумать в одиночестве свое решение. Он вышел в ту дверь, которая вела во Францию. Потом приехал секретарь посольства и попросил оставить его наедине с Нуреевым. Прижимая ухо к дверям, Клара слышала отчаянный нуреевский крик: «Нет! Нет! Нет!»

Конечно, в поздней книге Нуреева, который боялся скомпрометировать друзей и повредить родным, есть умолчания по поводу этого дня. Ну а в досье КГБ, с которым знакомился в московском архиве английский биограф Нуреева, наверняка есть кое-какие благородные придумки, имеющие целью оправдать охрану, проморгавшую ненадежного беглеца. Есть там, конечно, и мифические агенты ЦРУ, передававшие тайно (но от наших не спрячешься) баснословную сумму то ли в двести, то ли в целых триста долларов невестке Мальро Кларе Сент (которая, конечно, тоже была агентом ЦРУ)…

Так или иначе, московский самолет улетел в тот день с задержкой. Нуреева не было на его борту. Оливье Мерлен увез Нуреева в пустовавшую квартиру своего друга, где беглец смог оправиться от шока и выспаться. На третий день легко отличимые от прохожих люди в штатском уже стояли у него под окнами. Но и французы охраняли его тоже. Все же ему пришлось срочно переезжать. От слежки ему было теперь не уйти. От ночных звонков и угроз тоже. На родине его судили заочно. Прокурор потребовал четырнадцатилетнего тюремного заключения за недозволенный переезд из Ленинграда в Париж. Времена были уже помягче, раньше давали за это четверть века каторги. А суд 60-х годов ограничился всего шестью годами лагеря и намекнул, что можно надеяться на дальнейшее смягчение приговора, пусть только вернется. Он не вернулся. Без него умер его отец, отставной замполит Хамет Нуреев. Без него в стране произошло много перемен. Только через 26 лет ему разрешили приехать в Уфу, увидеть умирающую мать, которая его не узнала…