Шаги по земле - Любовь Овсянникова

А пик зимы выпадал на Крещение, когда стояли лютые морозы. Ночью мы шли к пруду, там — люди, огни факелов и переносных фонарей, смех и взрывные выкрики окунающихся в прорубь. Помню ее — небольшую круглую лунку с обледенелыми наростами по краю, где мог поместиться только один человек, да и то — если находился храбрец, которого после купания вытягивали оттуда многие руки сразу. Был там и отец Василий, наш батюшка, квартировавший у бабы Саланки, нашей соседки. Остальное расплывается в инее остывшей памяти.

Наутро — сизый воздух, безветрие и прямые дымы из дымарей. Руки, привыкшие обходиться без варежек, прилипают к металлическим предметам: ручке входной двери, ведру, ручке колодезного коловорота. Мне, одевшейся перед выходом на прогулку, поднимают воротник и подвязывают шарфом.

Как тут не вспомнить первую зиму в городе, поразившую двумя наблюдениями. Первое: на улице мороз, снег, а мы на переменке открываем окна аудитории и стоим около них, согреваемые снизу батареями. Какая расточительность! Зачем же так топить, чтобы было жарко? Уже тогда мне казалось, что это не может не кончиться крахом, чем-то огорчительным. Второе: я просыпаюсь утром, а в комнате тепло, жарко! От этого у меня болит голова, чувствуется вялость в теле, нежелание никакого действия. Как неумно! Ведь утром надо просыпаться бодрым и готовым к многочасовому движению, а для этого полезно спать в прохладе и просыпаться в холоде, как заведено у нас в селе. Городская зима мне не понравилась.

Зимой мы тоже много времени проводили на улице. Утром нас будили тарахтенья колхозных тракторов, моторы которых с трудом заводились на морозе от скрипучего вращения ручек мечущимися возле них трактористами. Затем моторы разогревались по полчаса, при этом фыркали, выли и трещали разными голосами на всю округу. Увы — трактористы вставали с рассветом, слишком рано… И слишком гулкая тишина стояла над селом. Контраст был разительным. Как было хорошо, когда не было тракторов — иногда эгоистично думала я, проснувшись от тарахтенья моторов и понимая, что уже не усну и надо вставать в такую рань. Но досада моя быстро проходила, и я бежала посмотреть, какие льды наросли за ночь на окнах, а затем, ежась от холода в нетопленном, остывшем доме, быстро одевалась и мчалась посмотреть, как трактора покинут двор МТС. Все-таки они еще были в диковинку, ибо помнились медлительные волы, перевозящие тяжести на длинных грузовых бричках.

С раннего утра разбуженная тракторами, я вяло, еще в непроснувшемся состоянии гуляла на улице и невольно прислушивалась к более поздним гудкам — заводским, отмечая силу и звонкость того, где работал папа, и приглушенность, явный проигрыш гудка кирпичного завода. Привычной была и картина того, как люди уходили на работу: первыми шли поодиночке, а вскоре группками, рабочие завода «Прогресс» — в замасленных черных спецовках; колхозники же и работники кирпичного завода поспешали одетыми в более чистые одежды. Такими же они и возвращались после отбоя.

По-настоящему зима мною воспринималась тогда, когда земля облачалась в постоянный белый кожушок, и весь колхозный транспорт пересаживался на полозья — мажары, брички, двухместные повозки, которые у нас назывались бедками. Это был знак, что начинается эра снегов и морозов и можно доставать санки.

Морозы были несильные, редко доходили до –20 °C, но держались стабильно, без слизи и оттепелей. Снега выпадали глубокие, и лежали до весны, сверкая на солнце, нетронутые никем. Только по самой минимальной необходимости их расчищали или вминали и утрамбовывали ногами. При всем однообразии зимы — черно-белых цветов и тишины, без пения птиц и шелеста листвы — она казалась нарядной и торжественной за счет этих роскошных пушистых покровов.

Зимний день родителей начинался с работы по хозяйству. Они убирались возле домашних животных, расчищали двор от снега, отбрасывали его от построек, чтобы стены не промокали, прокапывали дорожки к колодцу и туалету. Как-то ночью намело такие сугробы, что, открывая дверь на улицу, папа уперся в стену снега, которую пробить оказалось невозможно. Хорошо, что соседи, у кого выходы остались свободными, увидев реальную картину, догадались пойти по дворам и откопать людей. Такой была этика нашей сельской жизни, ее основной принцип означал одно — взаимовыручку.

Я же с детворой лепила снежных баб с морковными носами и старыми ведрами на головах или каталась на санках с наклонных боков Дроновой балки — в этом месте два природных овражка соединялись в один, тянущийся к речке. По ним в теплое время года сбегала в ставок дождевая и талая вода, не впитавшаяся в грунт. Ее набиралось так много, что через балку нельзя было пройти.

Как часто мне снится тот каток и я — в обледенелых одеждах, с красными от мороза руками, с пышущими жаром щеками! А то еще привидится не зима, а теплое время года и что я выбираюсь из балки по западному склону, покатому, хватаясь за кусты дерезы, росшей слева… Если снится такое при болезни, то вижу себя трудно ползущей, по-пластунски, и если до пробуждения не успеваю вылезти наверх, то знаю, что нездоровье продлится долго. А если во сне склон балки покрывают пшеничные всходы, по которым я выползаю оттуда, то выздоровление не за горами.

Мои ровесники бегали на обледенелые горки и замерзшие водоемы — кататься на коньках. Кто-то надел их однажды и на меня, и я, расставив руки и смешно балансируя ими, неумело проехалась, в конце — упала. А как хотелось парить в воздухе, едва касаясь земли! Понималось — этому надо учиться. Но мне коньки не покупали из принципа.

Это было еще до войны. Мамин брат Алексей, скользя по вставшему ставку, споткнулся о какой-то бугорок и кубарем полетел вниз, проламывая лед. Спасти от утопления и переохлаждения его успели, но случилась беда с правой ногой — он получил перелом бедра с дроблением кости. А тут война! Никто никому не нужен стал, не до лечения было. Сельские костоправы кое-как соединили и закрепили кости, и перелом сросся, а вот осколки начали провоцировать нагноения, опасные воспаления, которые могли окончиться сепсисом. Положение спас немецкий врач, поселившийся в нашем доме. Он накладывал несчастному подростку повязки с мазью, при помощи которых осколки вышли из ноги без осложнений.

Да и у бабушки Липки было несчастье в родительской семье — ее брат Василий тоже при катании на коньках провалился в прорубь, где так промерз, что от воспалений — возможно, мозговых — потерял зрение. С тех пор зимой и летом сидел он на скамеечке под хатой, пока не захирел и не умер в юности.

Нет, нельзя мне было кататься на коньках, хотя бы ради маминого спокойствия. Не потому ли я вообще чуждалась воды и не научилась плавать?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});