Любожид - Эдуард Тополь

– Варенька, это Рубин Лев Михайлович. Здравствуйте.

Глава 13

Язычница, мытищинская княжна

Нельзя молчать, когда общеочевидной стала чрезвычайно возросшая опасность со стороны организованных сил широкого сионизма и сатанизма… Неверие и сомнение относительно всех духовных и национальных ценностей, космополитизм, распространение разврата и пьянства, чрезвычайное умножение абортов, забвение и небрежность в исполнении своего семейного, родительского, патриотического долга, лицемерство, предательство, ложь, стяжательство и другие пороки – вот чем стараются они растлить наш народ и все человечество.

Иерей Г. Петухов, иеродиакон Варсонофий, мирянин П. Фомин. Москва, Самиздат, ж-л «Вече», № 3

Очень характерен чувственно-эротический культ Девы Марии у средневековых мужчин и такой же культ Христа у средневековых женщин…

Николай Бердяев

И вот она лежит перед ним – длинное, тонкое, юное тело в лунном свете через окно. Прямые светлые волосы разметались по ее голой спине, зацелованные припухшие губы открыты, белые руки обняли подушку, а линия спины долгим и мягким изгибом проседает к узкой талии и затем круто поднимается к бедрам и снова плавно уходит вниз – к длинным, прямым и голым ногам. Спит. Ее нежное детское лицо успокоилось, а ее огромные иконно-синие глаза уже не выжигают его укором, слезами и мольбой.

Рубинчик сидел у кровати и смотрел на Варю в душевной панике. Господи, он даже представить не мог, что его любят так! Ну, были влюбленные в него девочки – краснели или бледнели при встрече, покорно, как зачарованные, приходили к нему в гостиницу и плакали при расставании. Но чтобы так, с такой безутешностью и с таким надрывом? И дернул его черт сказать ей честно, что он уезжает насовсем! Ведь такой легкий, праздничный и красивый мог состояться вечер! Он отвез ее в Тарасовку, крошечную станцию по Ярославской дороге, в маленький грузинский ресторан Амирана Ильича, где в задней комнате, о которой знают только избранные, вас обслуживают совсем иначе, чем в главном зале. Здесь вам не дают меню и не спрашивают, что вы будете есть. Нет, здесь вас встречают так, как встречают гостей только в Грузии – ставят на стол все, что есть в доме, полное меню: свежайшие овощи, зелень, сациви, сулугуни, цыплята табака, куриные потроха, шашлыки по-карски, лаваш, домашнее грузинское вино…

И они ели и выпивали, говорили о каких-то пустяках и о суде, в котором Варя работала секретарем и стенографисткой. Рубинчик излагал ей свои идеи о причинах подростковой преступности, связанной с ростом алкоголизма родителей и распада семей. Год назад он написал об этом серию громких статей, именно тогда, собирая материал, он и наткнулся на эту Варю в мытищинском суде, и она здорово помогала ему своими записями. Конечно, после этого она прочитала все его статьи («Вообще все!» – сказала она), а теперь в ресторане слушала его завороженно и тихо, сияя своими бездонными глазами древнерусской княжны. А потом они поехали к ней домой, и он обнял ее в машине, и она тут же прильнула к нему – вся, всей своей длинной и тонкой фигурой. И все было ясно, и не было сомнений в том, что это будет волшебный вечер с головокружительной сладостью первого обладания. И не в казенной обстановке какой-нибудь провинциальной гостиницы с их линялыми и вспученными обоями, а в ее, Вариной, квартире, обставленной, как оказалось, замечательной финской мебелью и украшенной африканскими масками и русскими иконами, которые ее родители собирали вовсе не из религиозного интереса, а, скорей, по моде того времени.

Но именно тут, среди домашнего уюта, Рубинчик сам все испортил. Поставив какую-то пластинку на рижский проигрыватель «Весна», открыв принесенную из ресторана бутылку «Советского шампанского» и разлив его по бокалам, он расслабленно вздохнул и сказал, глядя в доверчиво-влюбленные Варины глаза:

– Детка моя, пожелай мне удачи!

И что-то лишнее, не в масть, вырвалось при этом его голосом, и Варя испугалась, спросила:

– А что с вами?

– Нет, ничего. Просто… Ну, я не мог сказать тебе по телефону… Но… Я уезжаю не в командировку. Я уезжаю совсем.

И тут это случилось.

Наверно, с минуту она смотрела на него все расширяющимися и словно умирающими глазами, а потом вдруг упала – буквально рухнула на пол. В обморок.

Он испугался смертельно – он в жизни не видел такого.

– Варя! Варя! Что с тобой? Боже мой! – Он стал на колени, поднял ее голову и оглянулся, вспомнив, что нужен, наверное, нашатырь, вода. Но ничего не было рядом, и он дотянулся рукой до стола, до бокала и плеснул ей в лицо холодным шампанским.

Она открыла глаза, но в них не было зрачков. Это было ужасно, хуже, чем в фильмах ужасов, – ее глаза без зрачков, и это длилось несколько длинных секунд, может быть, полминуты, пока ее зрачки стали выплывать откуда-то сверху, из-подо лба.

– Варя! Варя! – Он тряс ее голову, плечи. А идиотская музыка – Сен-Санс, что ли? – продолжала играть.

Но вот Варя остановила на нем свои глаза и тут же резко, рывком обняла его за шею, стиснула с какой-то дикой, истерической силой и разрыдалась:

– Нет! Пожалуйста! Нет! Не уезжайте! Я люблю вас! Боже мой! Вы там погибнете! Не уезжайте, я умоляю вас!…

Ее слезы текли по его лицу, он почти задыхался в тисках ее рук и просил:

– Подожди! Отпусти! Варя!

Она выпустила его так же неожиданно, как обняла, и даже не просто выпустила, а оттолкнула от себя и тут же, не вставая, на коленях и на руках, как зверек, отползла от него в угол комнаты и зарыдала там в полный голос, раскачиваясь из стороны в сторону, подвывая, как над могилой, и выкрикивала бессвязные слова:

– Нет!… Я не буду жить!… Не буду… Я люблю вас!… Я знаю, что вы женаты… Я ничего не просила и не звонила вам… Но я знала, что вы есть, рядом, в Москве… Но теперь – нет, я не буду.

Он не знал, что ему делать. Он выключил проигрыватель, принес с кухни воду в стакане и попробовал поднять Варю с пола:

– Перестань, Варя… Подожди… Но я же не умер в конце концов!… Выпей воды!…

– Лучше бы вы умерли! Нет, лучше бы я умерла! – закричала она, и он подумал с досадой, что это уже пошло, нелепо и выспренно, как в романах какой-нибудь Чарской.

Но и уйти невозможно – как он может уйти, оставив ее, рыдающую, на полу, в истерике, словно действительно над его могилой?

– Варя… – Он стал перед ней на колени и попробовал обнять. Но она забилась у него в руках:

– Нет, нет! Не жалейте меня! Я умру! Я хочу умереть!

– Варя! – Все-таки ему удалось зажать ее руки своими локтями, взять в ладони ее мокрое от слез лицо, удержать его и поцеловать ее в губы.

Она замычала, вырываясь, но он не выпускал ее губ и не давал свободы ее рукам, которые продолжали отталкивать его все с той же истерической силой. И только после долгой, минутной, наверно, борьбы он почувствовал, что ее сопротивление слабеет, что она начала обмякать и оттаивать в его руках. Он продолжал целовать ее – в мокрые глаза, в губы, снова в глаза. Она не отвечала на его поцелуи, но уже и не отталкивала его. Истерика остывала в ней, ее тело расслабилось, безучастное к его поцелуям и словам. Только плач – тихий, как у ребенка, – продолжал душить ее и вдруг перешел в икоту.

– Воды… – попросила она, слепо шаря в воздухе рукой в двух тонких браслетах.

Он поднес ей воду, она пила, стуча зубами по краю стакана. Но икота не уходила. Опершись спиной о стену, она откинула голову и продолжала икать, всхлипывать и истекать слезами, говоря тихо и горько:

– Из-извините ме-меня… Про-про-простите…

Это тронуло его до немочи.

– Господи, Варенька! – Он опять стал перед ней на колени и снова принялся целовать ее, но ничто не отвечало ему в ней – ни ее опухшие губы, ни мокрые от слез ресницы, ни руки, повисшие мертво как плети. Только плечи ее продолжали вздрагивать от икоты как заведенные. Он расстегнул ей блузку, снял с нее лифчик и начал целовать ее узкие голые плечи, шею, грудь. Икота ушла, затихла, он салфеткой вытер Варе лицо и разбухший нос, а потом уложил ее, покорную и бесчувственную, на пол, на ковер, расстегнул ее юбку и снял с нее все – шелковую комбинацию, колготки, трусики.

Она не реагировала никак. Она лежала перед ним на полу, на ковре – худенькая алебастровая Венера с закрытыми глазами, темными сосками, курчавым светлым пушком на лобке и с двумя тонкими серебряными браслетами на левой руке.

Он поднялся с колен, погасил в комнате свет, быстро разделся и накрыл ее своим телом. Было всего полдесятого вечера, даже если он пробудет здесь еще час – это ничего, он придумает что-то для Нели: машина сломалась, колесо спустило…

Но снова и как всегда – к его изумлению, ужасу и восторгу – оказалось, что даже эта юная подмосковная княжна девственница. Мог ли он просто трахнуть ее, шпокнуть по-быстрому и уйти? Ее, последнюю русскую женщину в своей жизни! Ее, которая, оказывается, влюблена в него уже год – молча, тихо, на расстоянии, влюблена с той минуты, как он побывал в мытищинском суде, собирая материал для статьи о подростковой преступности…