Маленький друг - Донна Тартт

В Александрии все знали про то, что у Дикса в Нэшвилле есть любовница – все, кроме его родных и родных его жены. Рассказывать об этом Эди опасались, рассказывать остальным – стеснялись. Коллеги Дикса об этом тоже знали – и были от этого не в восторге, потому что он иногда приводил любовницу на различные банковские мероприятия; а у Роя Дайала невестка жила в Нэшвилле, она-то и рассказала мистеру и миссис Дайал, что любовнички еще и живут вместе, и хотя мистер Дайал (надо отдать ему должное) этой информацией ни с кем делиться не стал, зато миссис Дайал разнесла ее по всей Александрии. Знал даже Хили. Когда ему было лет девять или десять, он подслушал, как об этом говорила его мать. Он пристал к ней с расспросами, и тогда мать взяла с него слово, что он никогда не расскажет об этом Гарриет, и слово свое Хили сдержал.

Ослушаться матери Хили и в голову не приходило. Но хоть он и хранил тайну – а кроме этой, у него от Гарриет тайн не было, – ему казалось, что Гарриет вряд ли очень уж расстроится, если узнает правду. И тут он был прав. Никто бы и глазом не моргнул, у одной Эди была бы гордость задета. Но даже когда Эди принималась ворчать, что ее внучки, мол, растут без отца, ни ей, ни другим родственникам даже в голову не приходило, что, если Дикс вернется, все сразу же встанет на свои места.

Настроение у Гарриет было отвратительное, настолько отвратительное, что она находила даже какое-то извращенное удовольствие в том, каким все-таки издевательством была эта футболка. Самодовольная рожица напоминала ей отца, хотя отцу радоваться было особо нечему и уж тем более думать, что Гарриет может вдруг чему-то обрадоваться. Неудивительно, что Эди его презирала. Это было понятно уже по тому, как Эди его называла: только Диксон, и ни разу – Дикс.

Гарриет уселась на подоконник и выглянула во двор, где все деревья уже покрылись летней ярко-зеленой листвой, – из носа у нее текло, а от хлорированной воды в бассейне заслезились глаза. Она так наплавалась, что руки и ноги казались ей свинцовыми, чужими, а вся комната будто покрылась темным налетом тоски, как оно всегда бывало, если долго сидеть не двигаясь. В детстве Гарриет, бывало, все повторяла себе под нос свой адрес, как если бы диктовала его инопланетянину. Гарриет Клив-Дюфрен, дом номер триста шестьдесят три по Джордж-стрит, город Александрия, штат Миссисипи, Америка, планета Земля, Млечный Путь… и от этого ощущения звенящей бескрайности, полета в разверстую черную пасть Вселенной – крохотной белой крупицы на уходящей в вечность сахарной дорожке – Гарриет иногда даже начинала задыхаться.

Она оглушительно чихнула. Брызги разлетелись во все стороны. В глазах защипало, и Гарриет, зажав нос, спрыгнула с подоконника и помчалась вниз за салфеткой. Звонил телефон, Гарриет толком и не разбирала, куда идет; у подножья лестницы, возле телефонного столика стояла Ида, и Гарриет опомниться не успела, как Ида со словами “А вот и она” сунула ей трубку.

– Слушай, Гарриет. Дэнни Рэтлифф прямо сейчас в бильярдной, и брат его там. Это они стреляли в меня с моста!

– Погоди, – Гарриет ничего не соображала. Кое-как ей удалось сдержаться и не чихнуть снова.

– Гарриет, я его видел! Он ужас какой страшный! И брат его тоже!

Хили взахлеб принялся что-то рассказывать про бандитов, ружья, грабежи и азартные игры, и постепенно до Гарриет дошло, о чем именно он говорит. Она слушала его с таким изумлением, что ей даже чихать расхотелось, но из носа у нее по-прежнему текло. и она неуклюже пыталась вытереть его о коротенький рукав футболки, изворачиваясь и вертя головой точь-в-точь как, бывало, терся о ковер кот Вини, когда ему что-то попадало в глаз.

– Гарриет? – сказал Хили, оборвав свой рассказ на полуслове.

Он так рвался поскорее рассказать ей обо всем, что и забыл, что они больше не разговаривают.

– Тут я.

Они помолчали, Гарриет слышала, как где-то в доме у Хили весело бормочет телевизор.

– Ты когда уехал из бильярдной? – спросила она.

– Минут пятнадцать назад.

– Как думаешь, они еще там?

– Наверное. Там все шло к драке. Эти дядьки, которые рыбаки, здорово разозлились.

Гарриет чихнула.

– Я хочу на него поглядеть. Сейчас сгоняю туда на велике.

– Ой. Не надо! – испуганно сказал Хили, но Гарриет уже бросила трубку.

Никакой драки не было – ну, то есть Дэнни бы и дракой-то это не назвал. Когда Одум не изъявил желания сразу отдать деньги, Фариш огрел его стулом, повалил на пол и принялся методично охаживать ногами, пока дети Одума в ужасе жались возле дверей, так что очень скоро тот уже выл в голос и умолял Фариша деньги забрать. Опасаться надо было не его, а рыбаков, захоти они – могли бы им задать жару. Но хоть толстяк в желтой рубашке и сообщил – весьма красноречиво – обо всем, что он о них думает, остальные только так, побурчали, а кое-кто, хоть и сердито, но даже и посмеялся. Они были в отпуске, прожигали денежки.

К жалобным просьбам Одума Фариш остался безучастен. Он рассуждал так: если ты не хищник, значит, ты жертва, а потому все, что ему удавалось отобрать у ближнего своего, он сразу считал своей законной собственностью. Пока Одум, прихрамывая, судорожно топтался перед Фаришем, умоляя его подумать о детишках, Фариш слушал его с приветливым участием на лице, и Дэнни подумалось, что у немецких овчарок Фариша на мордах появляется похожее выражение, когда они кошку загрызть собираются: внимательное, деловитое, проказливое. Без обид, киса. Будет и на твоей улице праздник.

Такая прагматичная жизненная философия Дэнни, конечно, восхищала, но у него самого духу не хватало поступать так же. Он закурил очередную сигарету, хотя за сегодня выкурил их уже столько, что во рту был дрянной привкус.

– Расслабься!

Реверс незаметно прошмыгнул к Одуму, хлопнул его по плечу. Казалось, его оптимизм неисчерпаем: что бы ни случилось, Реверс всегда был бодр и весел и не понимал, отчего это окружающие не спешат вслед за ним радоваться жизни.

Одум тоненько, почти безумно зарычал – рык вышел жалкий и совсем не грозный, неуклюже отшатнулся и крикнул:

– Не трожь меня, ниггер!

Реверс и глазом не моргнул:

– Братан, такому игроку, как ты, отыграться труда не составит. Будешь в настроении, заходи потом в “Эсквайр-бар”, мы с тобой что-нибудь да придумаем.

Одум споткнулся, прислонился к бетонной стене.

– Моя машина, – сказал он.

Один глаз у него заплыл, из разбитой губы текла кровь.

Вдруг ни с того ни с сего у Дэнни перед глазами промелькнуло омерзительное детское воспоминание: как он в журнале для охотников и рыболовов, который отец оставил возле унитаза, наткнулся на снимки голых женщин. Возбуждение – нездоровое возбуждение из-за того, что пятна черного и розового промеж женских ног слились в одно целое с картинками на соседних страницах: на одной истекал кровью олень, у которого из глаза торчала стрела, на другой билась на крючке рыба. И все это – умирающий олень рухнул на колени, рыбина разевает рот – вдруг перемешалось с воспоминаниями о том, как бьется в его кошмаре захлебывающееся нечто.

– А ну хватит! – вырвалось у него.

– Чего – хватит? – рассеянно спросил Реверс, похлопывая себя по карманам – он искал флакончик.

– Да в ушах шумит. Никак не перестанет.

Реверс занюхал по-быстрому, сунул флакончик Дэнни.

– Ты только духом не падай. Эй, Одум, – крикнул он ему, – Господь любит неудачников поулыбчивее.

– Ох-хо, – выдохнул Дэнни, зажал нос.

Глаза заслезились, от ледяного дезинфецирующего вкуса в горле возникло ощущение чистоты, все так и засияло на сверкающей глади вод, ливнем смывших эту клоаку, от которой он уже до смерти устал – от нищеты, от этого засаленного, прелого, синюшного нутра, под завязку набитого дерьмом.

Он вернул флакончик Реверсу. Мозги как будто свежим, морозным ветерком продуло. На злачную, гадостную атмосферу бильярдной, на ее грязный истоптанный пол вдруг словно лоску навели, все вмиг стало ярким и чистеньким – вот потеха. В голове у него вдруг мелодично – дзынь! – звякнула преуморительная мысль о том, что разнюнившийся Одум как две капли воды похож на Элмера Фадда[18]: провинциальные одежки, огромная розовая голова-тыква. Долговязый и тощий Реверс, что твой Багз Банни, вдруг как из кроличьей норы выскочил, привалился к музыкальному автомату. Большущие ступни, большущие передние зубы, он даже сигарету держал, как Багз – морковку, этак франтовато.

Раздобрев, расчувствовавшись, размякнув, Дэнни вытащил из кармана скатку банкнот, выдернул двадцатку: да у него тут еще сотня таких.

– Подай ему на детишек, чувак, – он сунул деньги Реверсу. – А я на выход.

– И куда потом?

– Да просто – на выход, – услышал Дэнни собственный голос. Он неспешно побрел к машине. Субботний вечер, на улицах никого, впереди ясная летняя ночь – звездная, с теплым ветром и ночным неоновым небом. И машина у него красотка – “Транс АМ”, с люком в крыше, “жабрами” и кондиционером. Дэнни ее на днях помыл, отполировал, и теперь от нее исходило такое жаркое, такое ослепительное сияние, что она казалась Дэнни космическим кораблем, который вот-вот взлетит.