От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

за неродными детьми? И стала осуждать себя, что редко приходится бывать дома, а тетушке Ниркук за ребятами никак не уследить, да и не слушаются они ее, наверно. А разве может она, Мария, в такое тревожное время сидеть дома? Ведь нынче, как никогда прежде, надо трудиться, помогать фронту, хоть и далеко он от берегов лимана.

Тут она вспомнила, что вот уже третий месяц пошел, как она отправила мужу письмо с газетой, а от него еще ничего нет. «Не случилось ли что с моим Колей?» — подумала она с болью, но тут же отогнала страшную мысль, решив, что письмо могло и задержаться в пути, ведь весь январь, что ни день, бушевала пурга.

На четвертую ночь, когда ни врача, ни сестры поблизости не было, Мария тайком прошла в палату к Павлику. Он спал, выпростав ручки из-под одеяла, спал крепким, как показалось матери, здоровым сном. Дышал ровно, без хрипов в груди, только лобик у него был влажный, и прилипли к нему светлые волосики.

«Лучше стало ему», — решила она и вышла из палаты, улеглась в коридоре на узкой кушетке, впервые за эти четверо суток забывшись сном.

— Ну, дорогая мамаша, — сказал ей наутро врач, — кризис миновал, теперь ваш Павел Николаевич Каизи пойдет на поправку. Возвращайтесь домой. Через две недели можете приехать за сыном.

Она возвращалась домой тихим погожим утром. Отдохнувших и подкормленных собак не нужно было подгонять. Они знали дорогу к дому.

Солнце успело уже подняться, и снег на лимане ослепительно сверкал. Ветра не было, и, хотя мороз выдался крепкий, Мария не чувствовала холода. Сидела в расстегнутой полудошке и без шапки и думала:

«Наверно, нигде не бывает зимой такого солнца, как у нас. Мороз-то немалый, а тепло. А там, в Ленинграде, как же? Мороз-то бог с ним, а людям, говорят, есть ненечего. От голода умирают. Когда в прошлом месяце из райкома партии инструктор приезжал и посоветовал всем, кто может, посылочки защитникам Ленинграда собирать, он такое порассказал, что трудно поверить было. Вот управлюсь мало-мало, начну и я посылочки в Ленинград посылать. Кеты у меня засолено целых три бочки. Тетушка Ниркук из оленьих шкурок рукавицы понашьет пар десять-пятнадцать. Еще кое-чего соберу. Дойдут посылочки, чего там. Я Николаю уже два раза посылала — получил. И сам угостился соленой кетой, и товарищей своих угостил тоже...»

Только въехала Мария в стойбище, увидела издали Катю-почтальоншу и хотела окликнуть ее. Но Катя быстро свернула за угол крайнего дома на своих широких лыжах, подклеенных мехом.

Первой мыслью было у Марии — пустить вскачь упряжку и догнать Катю, но, подумав, что та, возможно, уже забега́ла к тетушке Ниркук, успокоилась.

— Катя не заходила к тебе? — прямо с порога спросила Мария.

— Заходила, однако...

— И письмо оставила?

— Нет, не оставила, — сказала Ниркук, прислонившись горбатой спиной к стене. — Сказала, что еще забежит после.

— А детишки где?

— С утра самого на заливе. — И, покурив трубку, спросила: — А Павлик живой, нет ли?

Мария оживилась:

— Живой, конечно. Уже гораздо лучше ему. Недели через две, доктор говорил, поеду за ним.

— С дороги чего покушаешь?

Мария будто не расслышала. Села к окну и сквозь намерзшие узоры хотела посмотреть на улицу, но ничего не увидела. Тогда она вытащила из волос шпильку, расковыряла узор и сразу увидела бегущую к дому почтальоншу. Мария вскочила, побежала встретить ее.

— Ох, и устала я сегодня, — сказала Катя, снимая лыжи. — Посижу у тебя, Маша. — И когда они сели друг против друга за стол, Катя прибавила: — Большая сегодня почта, еле управилась...

Несколько минут длилось тягостное молчание, после чего Катя опять сказала:

— Не ты первая, не ты последняя, Мария. Сегодня третье извещение вручаю. Сама знаешь — война. — И с этими словами она достала из сумки плотный конверт, прошитый суровой ниткой, с сургучными печатями по уголкам, и положила его на стол.

Мария только искоса глянула на конверт, но не дотронулась до него.

— Ну, я пошла, — сказала, вздохнув, Катя. Она перекинула через плечо почтовую сумку, взяла в углу свои лыжи, медленно провела ладошкой по сырому меху и вышла на улицу.

— Что письмо-то не берешь? — спросила Ниркук, не понимая, почему Мария, как бывало прежде, не торопится разорвать конверт и прочесть вслух письмо от мужа.

— Не письмо это вовсе, тетушка Ниркук... Похоронное извещение. Погиб Николай наш... — дрожащими губами, сдавленным голосом едва выговорила Мария Изгуновна и, закрыв лицо, заплакала.

Ниркук подбежала к ней, обняла за плечи и несколько минут стояла так, не зная, что сказать ей в утешение.

Высвободившись из рук тетушки, Мария поднялась, вышла из дому и, как была в одном легком платье, побрела на залив.

— Ты бы хоть дошку свою на плечи накинула! — закричала ей вслед Ниркук, но Мария даже не обернулась, все шла и шла сквозь белое безлюдное поле, пока не скрылась среди сверкающих ледяных торосов.

Спустя две недели, поехав в поселок за Павликом, она взяла из детдома еще одного, третьего мальчика на воспитание. Оформляя в загсе усыновление, записала его Николаем, в память о муже Николае Канзи.

Проходили годы.

Трое старших ушли в армию. Отслужив срок на действительной, вернуться домой не захотели. Двое остались в Сибири на большой стройке. Третий — на Украине.

После призвали на службу других сыновей. Только Николай после армии приехал к матери. Поработал две путины на колхозном катере и уволился. Завербовался на строительство ГЭС.

Первое время сыновья давали о себе знать. От Павла даже приходили денежные переводы. А как женился — замолк. Лишь от меньшого, Николая, как и говорил мне бригадир, изредка приходят коротенькие письма.

Так и живет, вот уже несколько лет, со своей печалью, обидой и надеждами Мария Изгуновна Канзи...

———

— Верно, ты из Ленинграда приехал? — спросила Мария Изгуновна, уставившись на меня внимательным, как бы оценивающим взглядом. — Может, и в войну там был, нет ли?

— Был, Мария Изгуновна, всю войну на Ленинградском фронте.

Она сморщила лоб, коротко задумалась и жестом правой полусогнутой руки, в