Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Общий вывод, исходя из вышеизложенного, я сделаю, вероятно, такой. В споре ученых о происхождении преступности для нас с вами, читатель, не так важна суть каждой теории, сколько отводимое ей место. Если мы в принципе будем считать биопсихические процессы главными и определяющими преступное поведение человека, игнорируя при этом социальные условия или отодвигая их на второй план, тогда нам заранее следует отказаться от возможности как-то влиять на преступность, по крайней мере на современном этапе развития науки.

Но если мы, не отрицая связи биопсихической структуры человека, особенно подростка, с возможностью совершения им преступления, будем исходить из того, что основными и определяющими все же являются социальные условия, тогда борьба с причинами преступности не лишается смысла, тогда наше вмешательство возможно уже сегодня.

Мой вывод, таким образом, продиктован скорее тактическими соображениями, нежели научными, и я предпочитаю сказать об этом откровенно. Я не ученый, мой «интерес» сугубо утилитарен, и мне некогда ждать решения столь горячей проблемы от генетиков, которые когда-нибудь обнаружат — а может, и не обнаружат — в своих лабораториях «ген преступности» и найдут возможность — а может, и не найдут — аккуратно вынимать его из новорожденных младенцев, освобождая тем самым человечество от постоянного страха перед насилием. Я верю ученым? Да, верю. Но вынужден исходить из реального положения дел с преступностью и реальных возможностей современной науки.

Наконец, я исхожу еще из того, что, если даже мутация, мускульная сила, «эдипов комплекс» и прочие биопсихические факторы все же сыграли в печальной судьбе моего героя какую-то роль, я не сумел увидеть ее с такой ясностью и отчетливостью, с какой увидел действие внешних причин — действие жестокое, безусловное, но, право же, вполне отвратимое.

Молчать о них?

Тогда незачем было открывать рот.

3. МАЛАХОВЫ

Первые впечатления. Вернувшись из колонии, я прежде всего позвонил Малаховым домой. К телефону подошла бабушка. Я представился и едва успел произнести имя Андрея, как она зарыдала. Пытаясь успокоить бедную женщину, я стал говорить о румянце на щеках внука, о его прекрасном аппетите, о полезности работы на свежем воздухе, хотя и понимал беспомощность подобного утешения. Родителей Андрея дома не оказалось, они были на работе, и мы договорились с Анной Егоровной — так звали бабушку — о встрече на следующий день. Попрощавшись, она еще долго не вешала трубку, словно боялась оборвать нить, которая связывала ее с внуком, и я тоже не нажимал на рычаг, чувствуя себя приобщенным к чужому, но очень понятному горю.

На следующее утро, подходя к пятиэтажному зданию, в котором жили Малаховы, я еще издали увидел во дворе машину «скорой помощи». Два санитара вынесли из подъезда седую старую женщину, и я молча проводил ее глазами, не сомневаясь в том, что это и есть Анна Егоровна. Позже врачи сказали, что у нее случился спазм сосудов головного мозга, слава богу, не инфаркт, это был бы второй по счету, и я казнил себя за неосторожный телефонный звонок.

Родителей Андрея и на этот раз не было дома. Я кинулся на завод с единственной целью — сообщить им о случившемся, а если они уже знают, выразить сочувствие и как-то объясниться. Дозваниваясь из проходной по внутреннему телефону до Зинаиды Ильиничны Малаховой, я ощущал себя уже не просто корреспондентом, а, по крайней мере, участником событий, быть может, даже больше, чем мне хотелось бы.

— Нам не о чем с вами разговаривать, — сухо сказала Зинаида Ильинична, как только я назвался, и повесила трубку.

— Послушайте, — начал я, вторично набрав номер, — я вовсе не собираюсь говорить о вашем сыне, а только хочу сообщить, что Анна Егоровна… — Но короткие гудки вновь прервали поток моего красноречия. В третий раз, услышав голос Малаховой, я, кажется, уже кричал: — Анну Егоровну на моих глазах увезла «скорая помощь», а вы!..

— Что я?! — прокричала она в ответ. — Это вы довели ее до такого состояния! Оставьте меня и мою семью в покое! С нас хватит одного горя, вы хотите, чтобы было еще? Встречаться с вами я не намерена! А с Анной Егоровной, даже если ее действительно увезли в больницу, я разберусь без вашей помощи!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Признаться, к такому повороту я не был готов. Отказ от разговора обычно задевает самолюбие журналиста, но на сей раз дело было не в этом. Стоя в проходной, я думал о том, могу ли я позволить себе «не вмешиваться» и «оставить семью в покое», если член этой семьи, да к тому же еще подросток, сидит в колонии за совершение особо опасных преступлений. Стало быть, кто-то из членов семьи, этой первичной социальной ячейки, должен нести ответственность перед обществом за воспитание ребенка. Имею ли я право повернуться сейчас и гордо уйти, не потребовав от матери хотя бы объяснений?

— Вы из газеты? — прервала мои размышления полная женщина с тонкими поджатыми губами. — Что вам угодно?

Глаза у Малаховой были злые и страдальческие. Она не сдерживала слез и не собиралась их скрывать. Я предложил немедленно отправиться в больницу, куда увезли Анну Егоровну, и только затем решить, когда мы будем разговаривать об Андрее, но Зинаида Ильинична наотрез отказалась.

— Нет уж! — произнесла она. — В моем распоряжении ровно пятнадцать минут, у меня квартальный план, а за Анну Егоровну не беспокойтесь, уж это вас совершенно не касается. Кроме того, прошу вас иметь в виду… — И она не просто сказала, а официально заявила, что рассталась с отцом Андрея, но не желает анализировать причины разрыва и просит меня категорически не вмешиваться в ее личную жизнь. Замуж она выходила по любви, Андрей был желанным ребенком, и претензий к мужу у нее никаких нет, — с меня должно быть достаточно и этих сведений. Если угодно, она готова прочитать стихи, в которых выразила свое отношение к бывшему супругу, для большей, так сказать, убедительности.

Мы стояли в проходной завода, мимо нас то и дело шагали люди, и более нелепого интервью в моей журналистской практике еще не было. Суть разговора уже не имела ни для нее, ни для меня никакого значения — только форма. Она читала стихи, я запомнил одну строчку, в которой речь шла о том, что теперь ее «обнимает осенний дождь и тоска, а вовсе не муж», — и не мог отделаться от ощущения какого-то фарса, ненатуральности, игры в переживания. Потом я вдруг предположил, что вся ее искусственность — всего лишь жалкая ширма, которой она пыталась прикрыть обнаженное сердце. Она была брошена мужем, ее мать лежала в больнице, а сын, сидящий в колонии, вероятно, уже давно был ее незаживающей раной, каждое прикосновение к которой причиняло ей физическую боль, — чего же еще я хочу от этой несчастной! Ведь никакие слова, в какой бы форме и манере они ни произносились, со слезами или с улыбкой, в прозе или в стихах, не выдерживали сравнения с тем, что творилось в душе измученной женщины.

— Зинаида Ильинична, я не хотел приносить вам новых страданий.

— Бог с вами, — великодушно произнесла она, — вы тоже на работе. Но лучше поговорите с «ним», его вам будет не так жалко.

Она имела в виду отца Андрея.

Роман Сергеевич Малахов работал инженером на том же предприятии, только в соседнем цехе. Представ передо мной с готовностью вполне равнодушного человека, он нашел в заводоуправлении пустой кабинет, предложил мне стул, сам удобно устроился напротив и пригладил черные, слегка тронутые сединой густые волосы.

— Вы готовы поехать в колонию, чтобы встретиться с Андреем? — задал я первый вопрос.

— Мы в разводе, вы это знаете? — сказал Малахов.

— Простите, не понял? Насколько мне известно, с детьми разводов не оформляют.

— Это я так, для справки, — произнес он, — чтобы вы были в курсе дела. А поехать не только готов, даже собирался.

— Вы уверены, что разговор с сыном у вас получится?

— Она уже наплела вам чего-нибудь? — спокойно произнес Роман Сергеевич.

— Нет, — сказал я. — «Наплел» ваш сын.