Другая жизнь (So Much for That) - Лайонел Шрайвер

Когда он переехал в Нью-Йорк, то отчетливо осознал, из какого захолустья он выбрался. Шеп долго тренировался правильно произносить слова, как это делали окружающие, избавлялся от привычной провинциальной манеры. Он учился произносить каждую букву, растягивать или, наоборот, отрывисто произносить звуки. Уже через несколько недель он заказывал в ресторане «молочный коктейль», а не «фраппе», «содовую» или «тоник». Но его застенчивость и смущение давно исчезли без следа. В определенной степени ему даже нравилось, что он приехал из такого специфического места. Человек из городка с населением всего-то десять тысяч душ – товар штучный. Именно мрачному северному городу он обязан способностью легко переносить холодную погоду. Ему нередко приходилось тащиться в школу по сугробам высотой три фута, когда мокрый снег больно хлестал по лицу, а мороз покрывал инеем ресницы. Пройдя две улицы, он чувствовал, что ноги слабеют, – что там до периферической невропатии Глинис! Опустив голову, он шел, преодолевая порывы ветра, и думал только о следующем шаге, потом о следующем… Закалка, полученная в детстве, очень пригодилась ему в последние шесть месяцев: умение, сжав зубы, противостоять трудностям, никогда не жаловаться и собираться с силами, когда кажется, их уже не осталось.

В воздухе витал своеобразный запах «Фрейзер пейпа». Припарковавшись у клиники «Андроскоггин Вэйли», Шеп вздохнул в полную силу легких: ностальгия. Посмотрел на сверкающий гранитный пол: совсем не похоже на запущенную «Викториан хоспитал», где ему в десять лет удаляли гланды. Здесь ощущалась боль, страдание, атмосфера была суровая и сдержанная, пахло прокипяченным бельем, современная «Андроскоггин Вэйли» была больше похожа на больницу. Построенная в 1970-м, отремонтированная клиника все меньше напоминала место, где вам без разговоров отрежут ногу, и все больше контору, где можно поменять просроченные права. Однако ее уют и чистота казались обманчивыми – как яркий солнечный свет зимним утром в Нью-Хэмпшире, когда, понадеявшись на погожий денек, выходишь из дома и попадаешь в снежный круговорот, а тридцатиградусный мороз леденит щеки.

К тому времени, когда его провели в палату, отец еще спал после утренней операции. Шеп больше не думал о страховке. Они не всегда ладили, Гэбриэль Накер был непростым человеком. Его звучный голос опытного оратора был слишком мощным для скромного прихода, его речи об устрашающей нищете во многих странах мира и апартеиде в Южной Африке не находили отклика в душах прихожан, которых интересовали менее глобальные вопросы, например сохранение рабочих мест на фабрике. Как отец, он был суров и выносил решения с таким видом, с каким другие отцы пороли своих отпрысков, но боль после таких разговоров сохранялась дольше, чем синяки. Самым страшным для маленького Шепа было расстроить отца. То, что Шеп из владельца компании добровольно превратился в простого сотрудника, несомненно, было именно тем, что могло «расстроить» проповедника. Однако вскоре Гэбриэлю Накеру стало безразлично, владелец его сын или нет. Крупные бизнесмены были, с его точки зрения, людьми если не совсем безнравственными, то не очень высоких моральных принципов, но и бездельников он считал нечестивцами. Доводы о том, что в случае, если все население примкнет к Корпусу мира, мы все будем голодать, ни к чему не привели, но Шеп, по крайней мере, получил одобрение за то, что дал работу нескольким латиноамериканским эмигрантам. В связи с тем, что отец никогда не испытывал симпатии к американцам европейского происхождения, это считалось само собой разумеющимся, что белое население обязано им помогать.

Рано или поздно осознание того, что родители состарились, приходит к любому человеку. Находясь под воздействием детских стереотипов, человек может не понимать этого годами, до тех пор, пока старческие изменения не станут откровенно бросаться в глаза всем окружающим. Осознание вполне рутинных вещей не воспринимается как прозрение. Обрабатывая руки дезинфицирующим средством перед входом в палату, Шеп Накер впервые остро и явственно ощутил, что отец не вечен.

Очертания знакомой с детства фигуры. Отец занимал неестественно мало места на узкой больничной кровати. Может, ему стоило вмешаться и разнообразить чем-то его меню, состоящее в основном из сэндвичей с поджаренным сыром. Кожа была прозрачной, словно водная гладь, и Шеп подумал, что это одно из тех изменений, произошедших, скорее всего, много лет назад, которые он не замечал; понять это сейчас было неприятно. В шестьдесят его преподобие очень гордился не тронутыми сединой густыми темными волосами – каким-то образом от его сына ускользнуло, что за последние десятилетия отец начал лысеть, а оставшиеся на голове редкие волосы стали совсем белыми. Руки, покоящиеся на простыне, были испещрены глубокими морщинами, усыпаны пигментными пятнами, и все эти изменения произошли не за одну ночь, а за многие годы.

Между Шепом и отцом было немало ссор – из-за его «презрительного отношения к высшему образованию» и, следовательно, «пустого растрачивания мозгов», поклонения мамоне и гнусной идее Последующей жизни. (Одно дело – копить деньги для помощи странам третьего мира, и совсем другое – откладывать средства для того, чтобы потом валяться на пляже с ананасовым коктейлем.) Конфликт поколений превратился в настоящую войну, которую несознательный сын надеялся выиграть. Он не хотел, чтобы отец сдался только потому, что прожил дольше, что со временем из достоинства превращается в наказание; победа, полученная лишь благодаря молодости, позорна. Он хотел, чтобы отец не прекращал борьбу, оставался непреклонным, непобедимым. И он не хотел, чтобы отец старел, говоря иными словами, он хотел, чтобы отец всегда оставался его отцом.

Склонившись, Шеп слегка коснулся губами лба старика; кожа была теплой. Он взял стул и поставил рядом с кроватью. Шеп просидел на своем посту около получаса, прислушиваясь к тяжелому дыханию и иногда накрывая морщинистую руку своей ладонью. При этом он испытывал счастье просто оттого, что был здесь, состояние, которое он ждал от Последующей жизни. То, что Глинис называла «ничегонеделание», запахи, звуки, незначительные доказательства присутствия рядом живого существа, покой, что, возможно, самое важное на свете. Шеп не был уверен, что отец ощущает его присутствие, но не волновался. Это было наивысшее проявление родства душ, которое он всегда испытывал рядом с Глинис: возможность спокойно молчать и чувствовать себя при этом естественно и комфортно.

Шеп вел машину по Форест-стрит; неудивительно, что, приехав в Нью-Йорк, он чувствовал себя провинциалом, не способным назвать столицу Германии и даже правильно написать слово «Форест». Он смутился, увидев двухэтажный дом в георгианском стиле, с коричневой черепичной крышей, опоясанный огромной верандой. В душе появилось ощущение тепла и уюта, с примесью тоски, так бывает, если в банку с золотой краской добавить немного зеленой, и в результате получается тошнотворный оттенок, которому нет названия. Волна воспоминаний разбилась о картину неизбежной реальности. Дом обветшал. Балки крыльца прогнили, крыша требовала ремонта. Однако это было все еще достаточно крепкое строение 1912 года, с причудливой башенкой справа, возвышающейся на три этажа. Его комната была на самом верху. В маленькой круглой комнате было сложно расставить мебель, но мальчика это не беспокоило. Для него большую ценность имела спиральная лестница и волшебное ощущение, что живешь на верхушке дерева, поскольку ветки всегда с шумом бились о выпуклое окно. Уверенный, что живет в центре вселенной, он даже не замечал, что на самом деле поселился в самом отдаленном уголке мира.

Берил помахала ему с крыльца. На ней был вязаный, шоколадного цвета свитер, слишком свободный, какой-то бесформенный и при этом не скрывающий лифчик неожиданного розового цвета. В глаза бросились обрезанные до колена джинсы, совсем не подходящая одежда для ее фигуры. Давно прошли те времена, когда можно было обойтись одними шортами, и местные девочки надевали их, как только температура поднималась выше шестидесяти градусов. Шеп совсем не хотел, даже про себя, называть сестру толстой как кадушка.

– Шепардо! Какое счастье, что ты здесь! – Она заключила его в объятия. – Ты не представляешь… Мне было так одиноко. Боже, как приятно услышать бум-бум-бум на лестнице! Я глаз не сомкнула. Даже думать боюсь, что могло произойти, не будь меня дома.

– Да, нам повезло.

Он вошел и поставил сумку. Берил непрерывно болтала о том, что «сделала все, что смогла», «измучилась» и «находится в крайней растерянности», – для пущего эффекта запускала руки в темные кудрявые волосы и трясла головой – и настаивала, что «ей необходимо расслабиться». Он не мог понять, что ей пришлось сделать еще, кроме как вызвать скорую и убедиться, что отца примут в больницу, но ему не следовало быть неблагодарным.