Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Что несёшь, старый?

— Нашёл? Полно врать!

— Болтунам, между прочим, зубы бьют!

— Не томи, язык развязывай!

— Так ведь нет концов! Не смогли найти! Ни следочка!

Молочник резко взмахнул руками — ну-ка тише, старые. Послушаем.

— След есть, как не быть. Мудрёно спрятан, подобраться трудно, но есть.

Ворожцы морщили лбы, буравили собрата глазами, Тёмно молча тряс рукой — ну!

— Заклятие следа, — коротко бросил Стюжень.

Зак… ля… сле… Заклятие следа? Седовласые да седобородые ровно окаменели — сидят, молчат, да глаза пучат. Так бывает, когда кулачище в боевой рукавице приходит в лоб: земля и небо, лево и право, чёрное и белое, перед и зад водят вокруг тебя хоровод, гогочут в ушах, звёздами в глаза бросаются. Потом ожили ворожцы — прорвало, заколосились.

— Так ведь нужна вещь потеряшки! А нет вещей душегуба! Нет! Если, конечно, это не Сивый! — перебивая друг друга, загомонили старики.

— Есть одна, — Стюжень кивнул.

— Где?

— Что?

— Какая?

Верховный повертел в руках питейку, что выпил уже тут, на поляне, вылил в рот последние капли, усмехнулся, бросил Молочнику. Тот мгновенно всё понял, отшатнулся, ровно ему змею швырнули, аж ноги подобрал, локтем отбросил в сторону.

Ворожцы молча, раскрыв рты, таращились на Стюженя, испуганно переглядывались. Пшено сказать хотел, да только слова не шли, так и шамкал губами беззвучно, как рыба.

— Ты выпил поганой воды? — наконец Тёмно дал дрожащий голос — от волнения петуха подпустил.

— Кто-то воду пьёт, кто-то молоко, — Стюжень усмехнулся. — Всё правильно, люди разные.

— Так сдохнешь ведь! — заорал Духован.

— Точно так. Но это единственный способ добраться до твари, которая людей кладёт без счёту. И, кстати, мне не пять лет, — верховный развёл руками. — Давно пора. Уйду красиво.

Потрясённые ворожцы долго переглядывались, прокашливались, качали головами. А ведь может сработать.

— Завтра к вечеру зараза меня свалит, но до того, как отпущу душу, мы узнаем, кто пакостит и как.

— Запомним всё, что скажешь, — Тёмно закивал, — до словечка! Уж мы прижмём гадину! Не уйдёт, паскуда!

— Не сомневайся!

— Точно-точно!

— Не выйдет, что напрасно себя сгубил! Поймаем подонка!

Стюжень слушал, гладил бороду и водил взгляд с одного на другого, наконец, бросил с ухмылкой:

— А кто сказал, что слушать мои бредни будете вы?

— Но…

— А…

— Так ведь…

— Что ты сказал?

— Со мной будет Урач.

— А мы…

— А нам…

— А вам всё в точности передадут. Может быть…

Старики недоумённо переглядывались. Вот те раз! Опять бояны всех обскакали! Это выходит, здесь уже ничто не держит? Можно разъезжаться восвояси? Здравствуй, князь, у меня плохие новости…

— Сказать ничего не хочешь? — бросил неуверенно Пшено, — Ведь можем и не увидеться. Ну, мало ли…

Верховный ворожец боянов на мгновение задумался.

— Давеча на скалы ходили, все помнят? Запомните меня, как тогда: стою на краю, руки на груди скрестил, бороду ветер треплет, а я такой — величественный, ноги широко расставил, взглядом дальнокрай ковыряю и словно в будущее гляжу…

— Тьфу, с ума сбрендил, старый! — Молочник встал, в сердцах ожесточенно плюнул, выругался. — Шуточки ему…

— Лет тебе сколько? — усмехнулся Стюжень.

— Шестьдесят три.

— Шопли утри! Белочубу кланяйся, мол, безумный старик здравствовать желает. И помни — только голову в сторону Сивого повернёшь, из мёртвых воскресну. Скручу тебе башку в полный оборот, от хруста сойки с веток снимутся. Всех касается!

Ворожцы уходили из старого святилиша, понурив и без того блёклые плечи, Молочник — первым, остальные гуськом друг за другом. Тёмно задержался, хотел было что-то сказать, да передумал. Стюжень бросил питейку в огонь, поддал дров. Гори, гори ясно…

Глава 16

Безрод спешился. Почти приехали, недалеко уже, но Тенька устал, фыркает, есть просит. В полудне ходу до Сторожища ровную дорогу пропустил через себя небольшой городок Приямок, ну как городок — местное торжище со всем для него положенным, корчёмка, мастеровые клети, кузня, благо руду копают совсем недалеко.

— Мои узнают — обсмеют, — за перестрел до первых построек Безрод спешился и замотал лицо — только глаза видны, — шастаю по корчёмкам, ровно завсегдатай. Начну считать, собьюсь, как пить дать.

А у самых корчёмных ворот что-то накатило, да не на одного — на обоих. Тенька мало на дыбы не встал, и у самого вдруг так заненастило внутри, хоть прыгай в седло, да лети намётом отсюда. И вот стоишь ты у входа, замотан полотном до самых глаз, держишь коня в поводу, и шаг вперёд сделать просто невмоготу. А чего ты замотан сидишь?.. Больной что ли?.. Дружище, ты откуда?.. А твоя хворь не заразная?.. А ты часом не заморенный?.. Тьфу, болтовня корчёмная, ниокомная, ниочёмная.

— Ладно, на торгу овса прикупим. А кивать не нужно, тебя никто не спрашивал.

И странное дело, Теньку даже понукать не пришлось — сам бодренько запылил по дороге, как раз туда, где стоял приглушённый гомон.

— Если ещё и душегуба найдёшь, я тебя в овсе утоплю. Засыплю амбар до крыши, взведу по мосткам и столкну.

На торговой площади рядов ни много, ни мало — целых два. Шагов полста длиной каждый, правда в эту пору торг не кипит страстями, до осени ещё далеко. Вон толстуха молочных поросят продает… продала. Всех забрал тощий, долговязый, суетливый пахарь в рубахе с красной вышивкой да всё березовыми листьями, сунул в мешок, собрался было уйти.

— Куда бежишь, красавчик? А хозяйка есть за скотинкой ходить? Помощь не нужна?

Остановился, передёрнул плечами под мешком, удивлённо приподнял брови.

— О себе что ли?

Торговка подбоченилась, кивнула, и пальцем поманила, мол, ближе подойди, скажу чего-то. Пахарь смерил бабу с ног до головы, с головы до ног, недоверчиво хмыкнул, но подошёл.

— Ты-то куда? — Сивый удивленно посмотрел на Теньку. — Не тебя звали.

Тенька ровно послушать подошёл, встал недалеко, всхрапнул, мол, иди сюда, интересно же. Безрод помедлил, но за упряжь-таки взялся, дескать, проверить надо: здесь подтянуть, там ослабить. Усмехался в бороду — самому смешно стало, хорошо хоть под замоткой не видно, да и Тенька загораживает. Баба смерила пахаря с головы до ног, с ног до головы, одобрительно кивнула, будто здороваясь по-мужски, выпростала руку и давай загибать пальцы:

— Вдова; детей двое, женишься — ещё нарожаю; мешок капусты уношу одной рукой; стати — сам видишь, ночью грудями придавит — задохнешься; горяча — синяки от недосыпу обеспечу. Гожусь в жёны?

Рубаха В Берёзовый Лист мешок с плеча снял, положил у ног, ещё раз окинул молодуху цепким взглядом, почесал длинный нос.

— Не-а, не сгодишься.

Поросятница утвердила руки в боки, нахмурилась:

— Это ещё почему?

— До утра не доживёшь.

Пахарь взлохматил вихры, в свою очередь поманил толстуху пальцем и что-то шепнул. Баба охнула, ахнула, прикрыла рот ладонью, отстранилась и отчего-то бросила полный ужаса взгляд на Теньку.

— Вот так. Бывай невестушка, — пахарь хихикнул в бороду, сально подмигнул, взвалил визгливый мешок на плечо и потопал восвояси.

— Нет, вы только посмотрите на него! — толстуха растерянно потянула ворот и подула на телеса — в краску ввёл стервец, испарину выгнал. Потом вдруг вспомнила что-то, приложила ко рту ладони, крикнула, — Эй, Берёзовый Лист, а как же ты тогда? Ведь это не жизнь!

Долговязый остановился, помедлил мгновение, изумленно оглянулся.

— А через одеялко! Вчетверо. А то и толще!

— Ладно, я подумаю! Слышишь? Подумаю!

— Подумает она, — Сивый, усмехаясь, потянул Теньку за собой. — Охота — пуще неволи. Тебя в заклад отдам — будет по осени свадьба.

Тенька всхрапнул. Всё возможно под солнцем и луной. Баба помотала головой, ровно ищет кого-то, окликнула Безрода — а чего там окликать, всего-то четыре-пять шагов. Очень уж язык чешется, а внутри так и ходит всё ходуном. Через одеяльце! Вчетверо!