Немного пожить - Говард Джейкобсон

обсудить с ним персонажей Диккенса.

— Почему вы, британцы, не способные сварить даже чашку достойного кофе, находите такими забавными эти имена? Свидлпайп, Господи Боже мой! Уэкфорд Сквирс! Ну, что за имечко — Уэкфорд Сквирс?

Шими не собирался взахлеб доказывать достоинства Диккенса, лежа на боку на широком куске бумажного кухонного полотенца, с обтянутым латексом пальцем Добера у себя в заднем проходе. Он назвал еще пару фамилий для ускорения процесса — Макчокамчайлд и сержант Базфаз — и сказал, что тоже недоумевает, почему они кого-то забавляют.

Но теперь Добер считает, что при каждой встрече должен потчевать его Памблчуком или Физзивигом. Если честно, у Шими есть для обсуждения темы поважнее. Например, как относиться к тому, что он стал мочиться реже прежнего или по крайней мере уже не боится описаться? Возможно ли, чтобы прежний недуг ушел без медицинского вмешательства?

Он заходит к доктору для короткой консультации. И плевать ему на деньги.

Добер хочет знать, произошли ли в обстоятельствах Шими существенные перемены.

— Умер мой брат.

— Вы были близки?

Сколько раз его будут об этом спрашивать?

— И да, и нет. Но разве близость как-то влияет на мочевой пузырь?

Добер чешет в голове.

— В случае большой близости я бы ожидал, что вы зачастите в туалет. Так действует большое горе. Нет близости — нет изменений. На вашем месте я бы вздохнул с облегчением.

— Я так и делаю, но это еще не все. Я завязал знакомство — не знаю, как еще это назвать, — с одной женщиной, хорошо знавшей моего брата. Она старше меня…

Добер бестактно роняет челюсть. Старше Шими Кармелли? Старше Шими Кармелли — и при этом объект романтического, пусть и не вызывающего эрекции, интереса?

Шими замечает интерес врача.

— Старики не кажутся стариками старикам.

Добер строит гримасу человека, не способного даже помыслить о том, чтобы обидеть пациента.

— В самую точку! — восторгается он. — Не возражаете, если я это запишу?

— Я не хочу сказать, что это получит развитие. Предпочел бы, чтобы и она относилась к этому так же. Откровенно говоря, я даже не уверен, что мы друг другу нравимся. Но для нас обоих это — способ сохранять связь с Эфраимом.

— С вашим братом?

— Да.

— Кем он был ей?

— Понятия не имею. Пытаюсь выяснить. Но меня занимает вопрос — его я вам и задаю, — может ли здесь быть какая-то связь.

— С беганием в туалет?

— С не таким частым беганием в туалет, как раньше.

— Повторяю, я бы ожидал противоположного. Волнение, возбуждение обычно чаще гоняют в туалет.

— Следуя вашей логике, я не взволнован и не возбужден.

— Или это, или вы говорите неправду.

— Зачем мне вас обманывать?

— Не меня, себя.

Шими закатывает глаза.

Добер косится на часы.

— В этой части вам не обязательно ко мне прислушиваться. Я не психотерапевт. Вы лучше разбираетесь в своих чувствах.

— Наверное, — кивает Шими, хотя на самом деле он в своих чувствах не разбирается.

— Натаниэль Уинкл! — выпаливает Добер на прощанье.

Еще одна проблема, ждущая решения, — ресторан. Не близится ли к закату его карьера гадателя на картах в «Фин Хо» — пусть он и занялся этим делом здесь уже на ее закате? Отчасти причина этого неудовольствия — домогательства вдовы Вольфшейм. Жизнь упростилась бы, если бы он вообще закончил с картами. «Я подал в отставку», — сказал бы он ей тогда. Но дело еще и в Берил Дьюзинбери. Вернее, в ее помощнице. Ему не нравится, что она донесла, что видела его за делом в «Фин Хо». Вдруг она опять туда наведается? Вдруг приведет с собой свою старую хозяйку? Он не смог бы внятно объяснить, почему его тревожит такая возможность. Почему он предпочел бы, чтобы Берил Дьюзинбери осталась в неведении насчет его занятия? В чем здесь вред? Не видит ли он в ней существо более высокого полета, слишком утонченное, чтобы знать, чем он промышляет на Финчли-роуд, когда цивилизованные мужчины его возраста уже читают в постели «Бесплодную землю»? Уж не считает ли он унижением для себя попасться там ей на глаза?

Но как же тогда Эфраим, сидевший в тюрьме, злоупотреблявший спиртным, валявшийся бог знает с кем в канаве, — как она смогла примириться с этим?

Все дело в обаянии, приходит к выводу он. Эфраим пользовался дурной славой, а Шими всего лишь скучен. «Фин Хо» уже не тот, как и весь остальной мир. Пусть он продолжает удивлять стариков и вдов своим умением одним взглядом читать колоду карт, все же трудно отрицать, что в эру вездесущих медиаиллюзионистов и прорицателей, преодолевающих время и пространство благодаря чуду видео и телевидения, в век торжества микрочипов, делающих за долю секунды то, чего старомодные исполнители вроде Шими не добились бы и за полстолетия, его манера крупнотоннажного прогнозирования вышла из моды. Мобильные телефоны позволяют заглянуть в будущее несравненно глубже, чем тысячи карточных колод. Настало время, когда посетители «Фин Хо» при его приближении к их столиком все чаще отворачиваются. Еще случается, что кто-нибудь изрядно подгулявший помашет двадцатифунтовой купюрой, подманивая его, и позволит разложить карты и предсказать судьбу среди тарелок с уткой по-пекински; но на нынешнюю публику сложнее произвести впечатление, и она так озабочена гигиеной, что скорее заплатит ему, чтобы он не приближался.

В результате он все чаще стоит без дела, не зная, чем заняться. Еще одно культурное изменение, перед которым не устоял «Фин Хо», — коллективное празднование дней рождения. Не меньше чем по пять раз за вечер ресторан замирает минимум на десять секунд, гаснет свет, вносят торт, официанты окружают столик виновника торжества и поют Happy Birthday. Шими ощущает молчаливый напор, требование присоединиться к остальным. Он, кстати, единственный, кто знает слова. Но для него присоединиться, конечно, категорически невозможно.

Ему еще везет: хозяин ресторана хорошо к нему относится и никогда не забывает позвать его за стол, за которым персонал подъедает под конец вечера все, что осталось. И неважно, насколько мало посетителей остались им довольны и скольким официанткам он помешал.

— Мой отец давал вам работу, я тоже так делаю, — говорит ему Раймонд Хо.

— Я не могу все время пользоваться вашей благотворительностью, — отвечает Шими.

— Это не благотворительность, а традиция.

Шими знает, что значит «традиция». Он — старейшина заведения теперь, когда отец Раймонда, тоже Раймонд, основатель ресторана, впоследствии сидевший спиной к кухне и смотревший невидящим взглядом на улицу, покинул этот мир уже не только душой, но и телом. Шими так же бесполезен, его чтят только за то, что он еще жив. Китайцам присуще