Лёшка - Василий Голышкин

— Крестись не крестись, а чему быть, того не миновать, — вздохнула Валентина Михайловна. — А крест, он еще ни от кого беды не отвел. Не отведет и твоих от колонии.

Но тут ввязался в разговор я:

— А если без колонии? Ну, скажем, завод возьмет на поруки?

— А не много ли вы… — вгляделась в меня, разделила свои года на мои и, получив в остатке «два», заменила «вы» на «ты». — А не много ли ты, рабочий класс, на себя берешь?

Я, конечно, уловил иронию, но ответил без всякого юмора:

— Рабочему классу любая ноша по плечу. Была бы ноша на пользу…

— Хорошо… — сказала она, посерьезнев. — Подумаем…

* * *

Из сада в окно смотрела ночь. У нее синие глаза, и не разобрать, о чем она там, за окном, шепчет: шу-шу-шу-шу-шу…

Моя комнатенка чуть больше шкафа. У самого окна — стол-инвалид без одной ноги. Приткнулся к подоконнику и держится за него, чтобы не упасть. У стены справа, как войдешь, кровать горбом. Я лежу, не разобрав постели и не зажигая света. Вспоминаю и осмысливаю пережитое за день. И в каком уголке памяти ни пошарю, всюду нахожу Катю. И как найду, как поймаю ее улыбку, так мне тепло и радостно. А не посветит улыбкой, отвернется, так мне сразу знобко и тоскливо…

Вдруг мелко-мелко, словно семечки просыпав, постучали в окно. Я вскочил, зажег свет и, распахнув створки, испуганно отшатнулся. На меня из синей мглы ночи смотрел белый, как смерть, Фантомас.

Мы засмеялись одновременно. Я, придя в себя, он, Фантомас, довольный тем, что напугал меня. Содрал с головы марлевый чулок-маску и, оказавшись братцем Иванушкой, покровительственно процедил:

— Не трусь!.. Тут все свои… Кемарь, как бо… — Он не договорил. Чья-то ладонь, вынырнув из темноты, как пробкой, закупорила ему рот. Но он все нее вырвался и, проваливаясь в ночь, крикнул:

— Как бог!..

— Спокойной ночи! — Но это пропел уже другой голос, девичий.

НОВАЯ СЕМЬЯ

В бригаде, куда я попал, были одни женщины и девушки. Пригласить их всех в кафе на чашку чая? Я лишь только вообразил себя во главе женского стола и то чуть не сгорел от смущения! Нет, кафе отпадало. Торт на всех? Шоколадный набор на всех? Старо и скучно. Меня выручили матрешки и оловянные солдатики, на которых я набрел в ведовском «Детском мире». Я слетал в Москву, домой, разжился деньгами и, вернувшись в Ведовск, помог «Детскому миру» за один день выполнить квартальный план по реализации детских игрушек: скупил все, какие у него были в запасе, матрешки и оловянные солдатики.

И вот утро того дня. Первое рабочее утро в моей жизни. Что это, склад готовой продукции, уставленный этажерками с лотками? Таким он был вчера. Таким он, собственно, остался и сегодня. Но как преобразился! На столе бригадира букет цветов — длинношеих, как жирафы, пионов. Возле, сияя улыбкой, Мирошкина. Так вот куда ушли с ее клумбы цветы. А я — прости меня, Мирошкина! — думал, на рынок, «рюмкой нос покрасить». На полоске кумачика, прилепившегося к стене, кокетливая надпись:

«Здравствуй племя, младое, незнакомое…»

Это я, значит, племя… На девушках и женщинах алые праздничные косынки и невероятной белизны халаты. Скуластенькая Варя, бригадир, крепенькая, как орешек, не спускает глаз с дверей, подстерегает, когда я войду. А я уже вошел. Я уже давно здесь, раньше всех, стою, спрятавшись за хлебной этажеркой, и на чем свет ругаю… самого себя… Честно говоря, я не ожидал, что распорядителем бала буду не я, а она. Думал, приду раньше всех, разложу подарки и когда они все войдут… Но они опередили меня и сами ждут, когда я войду. А я здесь уже, с мешком подарков, и не знаю, как быть. Вижу, улыбки на лицах женщин гаснут, как лучи заходящего солнца. Варя-бригадир кидает тревожный взгляд на часы и хватается за телефон.

— Проходная? — слышу я. — Алексей Братишка… Новенький… Прошел уже? Где же он?

— Я здесь! — бормочу я и с мешком за плечами предстаю на всеобщее обозрение.

Смех…

Он, как лавина, обрушивается на меня, и когда, отгрохотав, стихает, мне хочется пощупать самого себя и убедиться, цел ли я или лавина смеха не оставила на мне живого места!

Цел и невредим. И даже могу улыбаться. Что я и делаю, с медвежьей ловкостью кланяясь налево и направо.

Мое смущение явно забавляет бригаду. Но бригадир Варя начеку. Она, как дирижер, поднимает руку, гасит смех и представляет меня бригаде:

— Алексей Братишка. Прошу любить…

— А мы и без призыва, — озорничает кто-то, вгоняя меня в краску.

Варя-бригадир опять выручает меня.

— Катя! — дирижирует она. — Хлеб-соль новенькому.

Катя, нарядная, в лентах, как радуга, сияя, подплывает ко мне и, кланяясь, протягивает на блюде круглый румяный калач.

Но я не смотрю на калач. Я смотрю на Катю и так волнуюсь, что, спроси у меня, сколько будет дважды два, ни за что не отвечу.

— Мешок… Опусти мешок… — шипит сзади бригадир Варя.

Я повинуюсь, а она все шипит:

— Калач… Прими калач…

Я повинуюсь, а она все шипит:

— Поцелуй… В знак благодарности…

Поцеловать? Нет, не может быть… Это я просто ослышался. Взять и так вот запросто поцеловать Катю? Да она с ума сошла!.. Я скорее в прорубь… головой, чем рискну…

Я не повинуюсь, а она все шипит. Но теперь уже не мне, а Кате:

— Молодой… необученный… Давай ты!..

И Катя, как тогда, в училище… Нет, не так, как тогда, — не вдруг, не порывисто, — а церемонно, словно обряд совершая, целует меня в щеку. Я стою, ничего не видя и не слыша, и только гром аплодисментов приводит меня в себя. Все вокруг становится на свои места. Букет цветов обретает геометрическую строгость, и я вижу, как ко мне с распростертыми объятиями движется вся бригада. Неужели все они решили последовать Катиному примеру? А почему бы и нет? Но я опережаю их — всякой, подошедшей ко мне, сую в руки матрешку…

— Ой!.. — И поцелуи забыты. — Ой!.. Ой!.. Ой!..

Ну, кажется, всех оделил. Все довольны, все улыбаются. Бригадир Варя тоже ухмыляется, но глаз с часов не спускает. Еще минута-другая, и ударит гонг на смену.

Я — в панике. Бригада, приняв подарки, и не думает в них покопаться. А ведь большинство, как и я, совсем недавно из детства. Мне, например, даже сейчас попробуй подари какую-либо игрушку, я ее мигом распотрошу. А они — они нет. Пропал мой сюрприз! Нет, кажется, не пропал. Догадалась одна. Развалила маму-матрешку на две половинки, начала дочерей-матрешек разваливать и — ах! — вместо самой младшей внутри солдатика нашла. Вот он, мой сюрприз!

— Девочки, смотрите, что я нашла!.. — Крикнуть не успела, как все другие тоже распотрошили свои матрешки и конечно же нашли в них по солдатику.

«Восемь девок, один я…» Они меня поняли и, оценив юмор, прижали матрешки к груди.

…Время от времени я ловлю на себе Катины взгляды. Иду вдоль корыта, по которому течет тесто, и ловлю. И не пойму, чего в них больше, в этих взглядах, тоски или жалости? По тому, как я тушуюсь перед ней, как при виде ее меня бросает то в жар, то в холод, Катя не может не знать, что она мне не безразлична, что я ее…

Да, да, да!.. Люблю, люблю, люблю!.. Но никогда, никому, ни за что не признаюсь в этом. Да и зачем признаваться, если Катя уже чужая, Канурова? Догадывается, что я ее люблю, и жалеет.

Знает, что я ее люблю, и смотрит на меня с жалостью, потому что сама меня любить не может. Ну а почему порой взгляды эти бывают тоскливыми? Да все потому же. Что повязала себя одной веревочкой с Кануровым. Он ее, когда смена кончается, всегда ждет. Или у проходной толчется, или поодаль маячит. «Катя!» Это он ей. А она, как услышит, вздрогнет — голос противный, тонкий, как свист кнута, — и идет, понурив голову. А впрочем, кто ее знает, может, все как раз наоборот. И не понурив голову она к нему спешит, а с затаенной радостью. И голос у Канурова только мне противным кажется, а для Кати звучит как сладкая музыка. Эх, Катя, Катя, не могла получше кого найти! Ему, Канурову, еще чиститься да чиститься, а ты его, нечищенного, сразу в пару! Вытянешь ли? Другие, пишут, вытягивали. Сам читал. Полюбит барышня хулигана и вытянет. Но это в книгах. В жизни не так. В жизни скорее не барышня хулигана вытянет, а хулиган барышню в болото затянет. Будь наоборот, к чему милиция, к чему дружина? Наслал на хулиганов барышень и торжествуй победу. Но это я так… Со зла на Катю. Может, она как раз и утрет всем нос, вытянет Канурова…

— Братишка, эй, Братишка!.. — То ли голос чей, то ли воздуходувка, прорвавшись, зашипела… Где он, источник шипения? Вроде бы наверху где-то.

Я поднял голову и увидел Риту Бурову, Катину луну, бойкую, не в пример Кате, на язычок, но уступающую Кате в красоте, как луна уступает солнцу. Впрочем, Риту это нимало не трогало, и она вращалась вокруг Кати с преданностью планеты-спутника.

Рита стояла на «капитанском мостике» и, опершись на перила, манила меня к себе. Я поднялся по железной лесенке наверх и осмотрелся: где же Катя? Рита тонким, как спичка, пальчиком показала вниз, на дверь, ведущую в подсобку.