Живые люди - Яна Вагнер

Нос у нее уже немного покраснел от холода, глаза слезились, а губы стали совсем белые – и никакого испуга не было в её лице. Я точно помню, испуга не было. Только злость.

– Ладно, – сказала она потом. – Ладно. Идите вы к чёрту. – И нагнулась, поднимая с земли большой, наполненный только до половины брезентовый Андреев рюкзак, и потащила его прочь, не надев на плечи, за одну из широких истрёпанных лямок.

«Ты куда?» – хотела спросить я и не спросила, а просто смотрела, как она свирепо, брезгливо расшвыривает снег возле вчерашнего нашего кострища, как выкапывает безликие плоские банки, лишившиеся бумажных наклеек, и кидает их, одну за другой, в распахнутое зелёное нутро, поверх наспех набросанных скомканных свитеров и шапок. Как затягивает верёвки и, неловко приседая на корточки, взваливает потяжелевший рюкзак за спину.

– Она что, уходит? – спросила Ира, приближаясь, всё ещё держа мальчика на руках, словно боясь, что, оставленный без присмотра, он тут же выбежит на улицу. – На тот берег? Они ведь тоже ее не пустят, понятно, что они ее не пустят.

– Она не доберётся до берега, – глухо сказал Серёжа. – Там кошмар. Там уже суп. Мы с Лёнькой и то еле перебрались. Надо предупредить ее.

– Не смей выходить, – быстро сказала она и вцепилась в его плечо.

Серёжа стряхнул её руку, вырываясь, и она повторила жестко:

– Не смей!

Он всё-таки вышел – мы не увидели этого, но догадались, потому что входная дверь стукнула, и Наташа, успевшая пройти уже полдороги к озеру, остановилась на мгновение, на долю секунды, и обернулась. Она выбросила вперёд голую, без перчатки, руку с яростно поднятым средним пальцем, адресованным одновременно и бесполезным его предостережениям, и нашей трусости, и этот задранный к небу презрительный палец как будто сразу заткнул ему рот.

Опустив руку, она продолжила спуск, оскальзываясь и сгибаясь под тяжестью, оттягивавшей ей плечи, и когда высокие, в человеческий рост, чёрные прибрежные сорняки, наконец, бесследно проглотили её и спрятали от наших взглядов, я вдруг поняла – мы вряд ли ещё когда-нибудь увидим её. Даже если ей удастся пересечь два километра расплавленной ледяной каши, даже если каким-то чудом она сможет найти себе место по ту сторону озера, где-нибудь, где угодно, – мы ни за что не узнаем этого наверняка. Я привстала на цыпочки, надеясь ещё взглянуть поверх сорняков, но широкая оконная рама показывала теперь только кусок безжизненного леса, остывшую чёрную язву, оставшуюся от костра, притихший старый дом и пустые дощатые мостки. Никто из нас, подумала я. Ни один человек, кроме пятилетнего мальчика. Не сказал ей в это утро ни единого слова.

* * *

Лёня умер через четыре дня.

Мы так и не узнали, сильно ли он мучился, впал ли в беспамятство или оставался в сознании. Не узнали, как скоро – в тот же вечер или только на следующее утро – Марина не смогла больше делать вид, что жар, слабость и ломоту в костях можно вылечить брусничным отваром, и что именно её в этом убедило – то, как быстро начал умирать её муж, или то, что она заразилась сама. Для того, чтобы знать наверняка, нам пришлось бы пересечь невидимую линию, за которой мы от них спрятались, подойти совсем близко к дому, в котором они остались. В котором мы их оставили. Нам слишком страшно было подходить – потому что они ведь могли открыть дверь или распахнуть окно. Могли попросить нас о помощи, которую мы побоялись бы оказать им.

Эти последние дни – без сомнения страшные, в том числе, и из-за нашего дезертирства – они провели в одиночестве, наедине друг с другом и маленькой молчаливой дочерью. И мы не знали, кто из них поднимался с постели, чтобы подбросить дров в остывающую печь, налить кружку воды или дать девочке поесть, не знали, о чём они говорили и были ли у них силы разговаривать. В которой из комнат они лежали. На какой из кроватей. Не знали даже – кто умер первым, Марина или Лёня.

Парализующий, стыдный страх, задавивший нас вначале, был вызван не тем, что происходило в маленьком доме напротив, – угроза была заперта вместе с нами. «Инкубационный период, – сказал доктор целую вечность назад, в прошлой жизни, – двадцать четыре часа, – сказал он тогда, – максимум двадцать четыре часа». И до тех пор, пока они не истекли, эти первые сутки, мы чувствовали себя вправе думать только о себе, потому что накануне мы все сидели за общим столом, дышали одним воздухом, и в ближайшие часы любой из нас мог почувствовать себя плохо, побледнеть и покрыться испариной, и тогда хлипкая граница, проходящая снаружи, одним махом переместилась бы прямо в эти стены, оправдывая наше бездействие, так что это изматывающее ожидание каким-то образом уравнивало нас с ними, уже обречёнными.

А когда мы, наконец, перестали бояться за себя и вспомнили о них, было уже поздно. Мы сложили под их дверью покаянную кучку консервов и дров, мы поставили там ведро с водой, мы пугливо заглядывали в окна старого дома, и на третий, кажется, день Серёжа даже стучался к ним, готовый мгновенно спрыгнуть с мостков и отбежать, услышав скрип петель или медленные шаги изнутри, – и всё это мы делали не для них, а для себя. Они ведь умирали там, за дверью, счёт уже шёл не на дни даже, а на часы, и важность того, что они могли бы о нас подумать – если они вообще о нас думали, – истекала и обесценивалась с каждой минутой. Нам не нужно было их прощение – только своё собственное; и мы были к себе снисходительны, смиряясь с мелочами вроде дыма из печной трубы или исчезновения ведра с водой и еды, – нам было довольно и этого.

Четыре дня подряд мы ждали, пока они умрут, – не желая их смерти, но принимая её неизбежность; мы даже успели обсудить, как именно мы поступим. У нас был план: сжечь дом, обязательно, не заходя внутрь, не пытаясь спасти сотню-другую бесценных невосполнимых вещиц, которыми он набит. У нас был мальчик, и у нас был Мишка – к счастью, нам нельзя было рисковать. Следовало лишь отсчитать безопасное количество дней с момента, когда дым перестанет подниматься над шиферной крышей, а вода и консервы на мостках, под дверью, останутся нетронутыми; нас не пугала мысль о том, что мы их сожжём, это был единственный выход, мы боялись только ошибиться и сжечь их заживо. Наш план был безупречен. Мы даже начали считать.

Мы оказались не готовы только к одному. На пятые сутки после Наташиного исчезновения дверь, которую мы караулили, сменяя друг друга у окна – ежедневно, ежечасно, ежеминутно, – приоткрылась нешироко, нехотя, и маленькая плотная фигурка неторопливо, осторожно шагнула на мостки. Она надела ботинки, но комбинезон натянуть не смогла – на ней были шерстяные колготки и легкая, с короткими рукавами майка, измятая и очень грязная. Без помощи с мостков ей было не слезть – разве что она решилась бы спрыгнуть вниз, в рыхлый, неглубокий ноздреватый снег, но не похоже было, что она собирается прыгать. Она просто вышла наружу и встала на серых дырявых досках косолапо и крепко, засунула палец в рот и стала смотреть в наше окно. Странная трёхлетняя девочка, которая четверо суток провела в одном доме с двумя смертельно больными взрослыми. Здоровая, не испуганная, не плачущая. Живая.

Это было нерационально, опасно и очень глупо – потому что мы ведь всё продумали, мы говорили даже о том, с какой стороны развести огонь, чтобы он не перекинулся к нам, о том, что нужно будет выбрать безветренный день, запастись водой и как следует пролить наши стены и крышу, чтобы ни одна искра, чтобы никакого риска. У нас было много времени для того, чтобы всё спланировать, мы даже не плакали – ни разу за эти четыре дня, потому что, прежде чем плакать, нам нужно было многое сделать и нигде не ошибиться.

Мы выбежали из дома, не одеваясь, – я и Ира. Побежали прямо от окна, сразу обе, столкнувшись в дверях, вырывая друг у друга скользкую непослушную загогулину дверной ручки; на недостроенной веранде я зацепилась, споткнулась и упала, а она перепрыгнула и пробежала еще несколько шагов, но тут же остановилась и вернулась назад, протягивая мне руку, и, только когда я поднималась на ноги, только в эту секунду плотная тугая безымянная сила, вытолкнувшая нас на улицу – не ослабла и не провисла, нет, и тем более не прекратилась, – она просто немного замедлилась, стала прозрачнее и начала пропускать мысли, и я сказала, всё ещё держась за её руку: «Маски». «И горячую воду, – сказала она. – Быстро, она же замёрзнет».

Перепачканные, измятые одежки – майку, колготки, даже ботинки – мы бросили в кострище, прямо поверх обугленных деревянных осколков, и в первый раз облили девочку водой прямо на улице, «потерпи-потерпи, зайка, – говорила Ира через плотную марлю, – сейчас, сейчас, это быстро, вот так, одну ножку, другую; Аня, давай полотенце, простудится, давай, давай; вот, видишь, вот, уже не холодно» – а потом я бежала с девочкой в дом, прижимая её к себе, мокрую, тёплую, и она выпростала руки и ноги из-под застиранной махровой тряпки, в которую мы её завернули, и цепко, как обезьянка, как ослеплённый инстинктом зверёк, обхватила меня и вцепилась, и только когда мы с Ирой – уже внутри, за дверью, – разжимали короткие маленькие пальцы, один за другим, бормоча сквозь дурацкие свои маски глупые, бессмысленные слова – «не бойся, не бойся, отпусти, ну не бойся, умница, хорошая девочка, хорошая, хорошая девочка», сталкиваясь головами и ладонями, держа её крепко четырьмя руками, – только тогда мы поняли, что плачем, громко, вслух. Раньше времени. Не дожидаясь исполнения всех пунктов безупречного, полетевшего к чёрту плана.