Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

Сашка отходчиво усмехнулся; зажав костыль под мышкой, потер замерзшее ухо. Луна сияла, как начищенный пятиалтынный, под ногами редких прохожих — морозный скряп. До майских гроз еще надо было дожить.

В конце декабря с Путиловского завода уволили четырех мастеровых, членов организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», созданной крестьянским сыном, священником пересыльной тюрьмы Георгием Аполлоповичем Гапоном. В увольнении собратьев организация усмотрела дерзкий вызов, брошенный по ее адресу, и послала депутацию к директору завода Смирнову. Директор заявил о незаконности вмешательства посторонних в отношения между заводской администрацией и рабочими. Не успокоившись, «Собрание» постановило направить еще одну депутацию, во главе с отцом Георгием, — к градоначальнику. Резолюция, принятая по этому поводу, гласила: «Отношения между капиталом и трудом в России ненормальны, доказательством служит произвол, применяемый мастерами по отношению к рабочим; мы просим правительство потребовать от администрации Путиловского завода немедленного увольнения мастера Тетявкина, виновника беспричинного расчета четырех рабочих и постоянно причиняющего рабочим всякие несправедливости; мы просим немедленного обратного приема на завод четырех рабочих, уволенных за то, что они состоят членами „Собрания“; доводя об этом до сведения градоначальника и фабричного инспектора, мы просим их принять меры к тому, чтобы подобные факты не повторялись в будущем; если законные желания рабочих не будут выполнены, то „Собрание“ снимет с себя всякую ответственность за беспорядки, которые могут вспыхнуть в столице».

Генерал Фуллон, ознакомившись со столь любопытным документом, изумленно воскликнул:

— Но ведь это революция! Вы угрожаете спокойствию столицы!

— Ничего подобного, — возразил Гапон. — Мои рабочие хотят только поддержать своих товарищей. Но если их требования не будут удовлетворены, спокойствию города действительно создается угроза…

Градоначальник нетвердым голосом пообещал сделать со своей стороны все возможное. Затрезвонили телефоны, помчались курьеры, посыпались донесения, записки, но все напрасно: администрация Путиловского завода оставалась непреклонной. Накануне Нового года Георгий Аполлонович самолично отправился к Смирнову, три часа горячо убеждал уступить и тем самым избежать забастовки. Уехал Гапон, не добившись положительного результата. Завод выполнял спешные заказы военного и морского ведомств; допустить послабление значило поставить под угрозу нужды сражающейся армии и чрезвычайно ослабленного неравными боями морского флота.

Ослепление, всеобщее ослепление поразило власть имущих.

В морозной дымке всходило кровавое солнце тысяча девятьсот пятого года…

Третьего января Путиловский завод с его тринадцатью тысячами рабочих забастовал. Были выработаны новые требования: заработная плата устанавливается не по произволу хозяев, а по соглашению между мастерами и делегатами от рабочих; на Путиловском заводе создается постоянный комитет из представителей администрации и рабочих, этот комитет разрешает все споры, и ни один рабочий не может быть уволен без согласия комитета; рабочий день ограничить восемью часами; сверхурочные работы отменить, за исключением тех, на которые рабочие дают согласие, но в последнем случае оплачивать их вдвое выше, чем урочные; заработная плата для женщин не меньше семидесяти копеек в день; улучшить вентиляцию в кузнечном цехе; установить заработную плату для мужчин не меньше одного рубля в день; никто не подвергается взысканию за участие в забастовке; за время забастовки уплатить полностью.

Градоначальник Фуллон вызвал Георгия Аполлоновича к телефону и, крайне взволнованный, попросил прекратить забастовку.

— Я, батюшка, человек военный, простой и бесхитростный, человек верующий, привык с уважением относиться к служителям церкви. Дайте мне слово, что вы не допустите выступления рабочих, и я не позволю тронуть вас. Трое из уволенных будут приняты обратно…

— Поздно, генерал. — Гапон ошарашил градоначальника. — Вы можете арестовать меня, но если в течение двух дней путиловские рабочие не получат удовлетворения новых требований, забастовка перекинется на другие заводы. И это не все… Рабочие столицы, возможно, пойдут с петицией к государю. Прошу, не посылайте казаков. Все будет в полном порядке и мирно. Рабочий класс просит только, чтобы его голос был услышан…

Четвертого января отца Георгия вызвали к начальнику главного тюремного управления. Угрожая увольнением от должности священника пересыльной тюрьмы, начальник требовал немедленно прекратить стачку. Георгий Аполлонович твердил: «Поздно, господа… Никто не слушал меня, теперь поздно…»

Пятого января градоначальник, надрываясь, кричал в телефон, что дело зашло слишком далеко, он бессилен способствовать удовлетворению требований рабочих в обстановке неповиновения, что теперь ответственность за возможные неблагоприятные события ложится на Гапона, главу рабочей организации.

В ночь с шестого на седьмое января, убоявшись ареста, Гапон покинул свою квартиру.

Седьмого января, откликнувшись на призыв большевиков поддержать путиловцев, бастовало более ста тридцати тысяч человек: стачка превратилась во всеобщую.

Восьмого января утром Гапон получил приватную аудиенцию у министра юстиции Муравьева. Несколько рабочих расположились вблизи министерства, чтобы сообщить товарищам, если их водитель будет арестован.

— Ответьте откровенно, что все это значит? — Муравьев с любопытством разглядывал необычного священнослужителя. Лицо незаурядное: высокий лоб, удлиненные, монгольского разреза, глаза, в которых светится ум проповедника. Кто он? Новоявленный Гришка Отрепьев, самозванец из тех, что каждый раз возникают на Руси в смутные времена? Или мессия, в котором так нуждается исстрадавшаяся родина? Что известно о нем доподлинно?

Объявился в столице из полтавской глуши, окончил Духовную академию. Был священником в приюте, проповедовал для бедных, возился с нищими, утешал, таскался по ночлежкам. Потом получил место в братской миссии церкви Галерной гавани, завел обширные знакомства в рабочей среде и впервые тогда начал говорить с ними о создании общества взаимопомощи неимущих. Стал популярен, приобрел благоволение митрополита, пошел в гору — занял должность священника Красного Креста. Страдал от доносов. Председатель комитета Петербургских приютов писал в охранное отделение — «бунтовщик в рясе»… Сергей Васильевич Зубатов, переведенный из Москвы начальником политической полиции в департаменте, пытался прибрать Гапона к рукам, видя в нем удобную фигуру для достижения своих целей. Но Гапон не дался. Ознакомившись с деятельностью вубатовских рабочих организаций, составил резкий доклад: единственное средство к улучшению рабочего класса — свободные и независимые организации по образцу английских, а зубатовская политика только развращает участников организаций и препятствует привлечению в них искренних людей, желающих без задней мысли помочь неимущим. При этом добавил, что участие духовенства в организациях Зубатова позорит церковь…

Что еще? Когда Сергей Васильевич попал в опалу, Гапон прибрал к рукам его организацию, добился утверждения устава «Собрания», выгнал всех зубатовских агентов. Но деньги от полиции принимал. Оборудуя помещения для «Собрания» в разных концах Петербурга, получил некоторые суммы из сейфов департамента. По всему выходит — свой… Но, с другой стороны, есть сведения, чю при нем состоит некий «тайный комитет» из представителей различных партий, они якобы помыкают Гапоном. Черт его знает, оборотень какой-то…

— Так что же означает сия чехарда в столице? — Министр пригласил Георгия Аполлоновича в кресло, сам опустился на диван, подчеркивая неофициальность беседы.

— Позвольте, ваше превосходительство, вопросом на вопрос. Могу ли я ожидать ареста, если буду говорить совершенно свободно?

Министр поколебался, ответил отрицательно.

— Страна переживает тяжелый политический и экономический кризис! — Гапон откинул со лба непокорную черную прядь. — Все классы населения высказались в резолюциях об их нуждах и пожеланиях. Пришла очередь и рабочему классу сказать государю о своем тяжелом положении… Мы составили петицию…

— Знаю. Читал, — бесцеремонно прервал Муравьев. — Вы хотите ограничить самодержавие!

Георгий Аполлонович весьма удивился тому обстоятельству, что петиция, размноженная всего лишь в нескольких экземплярах и содержащаяся в секрете, уже известна министру юстиции. Но не стал заострять внимание на этом моменте, горячо продолжал:

— Ограничение монархии послужит царю настолько же, насколько народу! Если реформа не придет сверху, революция неизбежна. Она повлечет за собой годы борьбы и реки крови… Ваше превосходительство! Мы не требуем немедленного удовлетворения всех ваших требований, пусть будет дано согласие пока на самые главные… Прежде всего — амнистия и созыв народных представителей. Тогда вы увидите, каким энтузиазмом будет полна Россия по отношению к государю. — И тут Георгия Аполлоновича, глубоко взволнованного причастностью к судьбам истории, изрядно занесло: — Вас много лет, ваше превосходительство, народ ненавидит за вашу деятельность против тех, кто борется за свободу! Наступил момент, когда вы можете сделать шаг огромного значения. Вы можете теперь одним махом стереть с себя это пятно. Идите прямо к царю сейчас же, скажите, чтоб он вышел поговорить со своим народом! Мы даем гарантии безопасности… Если понадобится, падите к его ногам, умоляйте принять депутацию!