Порог греха - Юрий Францевич Курц

осклабился, как бывает с людьми, не избалованными вниманием начальства. С размаху впечатал свою заскорузлую ладонь в пухлую мякоть губернаторской ладони.

– Иван я, – сказал как бы с некоторой насмешливой гордостью, – на моей фамилии вся Россия держится!

– Понятно, – расплылся в улыбке и Салипод, – Иванов, значит?

– Значит, Иванов… Иван Иванович, – и ещё раз с размаху припечатал свою ладонь к ладони Салипода – у того даже предплечье заныло.

– Силён ты, чертяка! – попанибратствовал губернатор. – Вот гляжу я на тебя, Иван Иванович, да что там – любуюсь тобой, и думаю: вот, наверное, по-настоящему счастливый человек! Живёт по принципу: работать – так работать, гулять – так гулять!

– А стрелять – так стрелять! – продолжил Иван Иванович, намереваясь в третий раз скрестить ладони, но Салипод отдёрнул руку, и Иванов едва удержался от порыва обнять и проверить на прочность рыхлое тело главного областного начальника. – Такой вот я, русский! Люблю работать, люблю в баньке похлестаться веничком, люблю рюмашку хлопнуть с устатку, бабу люблю обнять, да так, чтоб… Эх!

– Тогда открой мне секрет, Иван Иванович! Что даёт тебе силы так просто и радостно жить? Не молодой уж ты, а энергии в тебе столько – хоть лампочки подключай!

Стушевался Иванов. Плечами поводил. Головой подёргал.

– Как сказать… Ну, желание жить, наверное… Ну, радость жить, что ли…

– Степь, солнце, вольный ветер? – поддакнул Салипод.

– Ну, само собой!

– Чистая вода в колодце, сад у дома, огород с овощами?

– И это!

– Овцы здоровые, коровы молоко дают, поле колосится?

– И это тоже!

Вдруг Иванов поднял вверх указательный палец, растянул улыбку до коренных зубов, чёртики в его голубых омутках запрыгали, оповещая мир о верной мысли, которая, наконец, вызрела в уме хозяина, и он готов открыть формулу мужицкого счастья.

– Тайность у меня есть!

– Вот как! – удивился Салипод. – И что же это за тайна?

– Э-э-э, – интригующе протянул Иванов, – сказать нельзя! Токмо показать могу. Дома! Махнём ко мне, а? На моё житьё-бытьё поглядите, водички колодезной попьёте, в баньке попаритесь, на травке свеженькой тело понежите!

Что-то дёрнулось, запело внутри Салипода и – бац! – замкнуло на крючок.

– Спасибо, спасибо, дорогой… Как-нибудь выберу время… Иванова навещу, у Ивана погощу!

– Не выберите, – разом посуровел Иван Иванович и улыбку собрал в сердитую гузку. – Работа у вас вязкая, засосная… Давайте прямо сейчас? А? Он посмотрел на ручные часы. – Скоро полночь. Махнём немедля, неторопко поедем: ночь, звёзды… К рассвету на моей сопке будем, солнце встретим. Решайтесь!

Бац! – слетел крючок с замка внутри Салипода:

– Эх, была не была! Всю эту чёртову работу не переделаешь. Едем!

К восходу солнца машины гостей уже стояли на сопке, у подножья которой располагалась усадьба фермера Иванова. Как только первые лучи светила брызнули на степные просторы золотым огнём, Иванов, не стесняясь своего окружения, встал на колени, протянул встреч солнцу руки и, закрыв глаза, зашептал что-то с потаённой радостью. Потом поерошил ладонями волосы на голове, погладил плечи, грудь, бёдра такими движениями, как будто на него сверху изливались потоки воды.

– Ну вот, – сказал он, поднимаясь с колен, – зарядился на весь день!

– И часто ты так, Иван Иванович, или перед гостями выпендриваешься? – подколол Салипод.

– Кажинное утро, Николай Тарасович, в любую погоду! Даже если сыплет дождь или валит снег! Солнышко-то никуда не исчезает: энергия его всё одно пробивается сквозь любую хмарь и стынь! – в голосе Иванова не звучало ни капельки обиды, а только удовлетворённая гордость: вот вы подзуживаете, а я так живу!

С вершины сопки открывался вид на всхолмленную степь, небольшую речонку с побережной зелёной шубой ивняка и черёмух. Над нею истаивал туман. На крутой, точно петля, излучине стоял кособокий дом, крытый наполовину старым ломаным шифером, наполовину порыжевшим от времени листовым железом. Под навесом с крышей из толя виднелись плуг, конная сенокосилка с граблями и ручная веялка. С одной стороны дома чернела широкая полоса земли, вспаханной для посадки, видимо, картофеля, с другой – несколько рядов каких-то кустарниковых растений. Рядом с навесом размещался бревенчатый загон, по которому бродили две лошади, две коровы с баравчаном, несколько овец и коз.

Вся усадьба загорожена толстыми слегами: не столько от мира, сколько просто для обозначения территории. «И это ферма, – грустно подумалось Салиподу. – Так люди крестьянствовали столетие назад! Даже в бытность моего колхозного детства, а тому уже больше нескольких десятков лет, работали машины. А такую технику можно было увидеть только в музее. Всё возвращается на круги своя?»

Из минутной раздумчивости Салипода вывел голос Иванова.

– Вот это и есть мой родной уголок, – счастливая улыбка озаряла его лицо, – моя крепость, мой кремль!

На подворье появилась женщина, видимо, жена Иванова. Заметила гостей, приветливо помахала руками. Иванов ответил.

– А вот сейчас и откроется моя тайна, – глаза его заблестели. Двери дома распахнулись, из них гурьбой посыпалась ребятня: десятка полтора разновозрастных мальчишек и девчонок бежали к сопке. Иванов, забыв про гостей, бросился навстречу вниз по склону. У подошвы сопки сошлись – образовалась куча мала.

Шевельнулась, засосала в самой середине груди Салипода змейка зависти и боли. Верно говорят: своя печаль чужой радости дороже. Где правда жизни – там и счастье. А оно вот, перед глазами! Всё есть у Салипода: неограниченная власть, доступное, в человеческих возможностях, исполнение желаний, миллионные вклады, особнячок на побережье Чёрного моря, квартира в центре Москвы. В Лесогорске он обитал в скромном двухэтажном домике. Отдыхал летом на берегу озера в заповедном месте тайги. Накануне здесь сооружали временное жильё, столовую, баню и всё прочее, необходимое для ублажения тела и души. Салипод не испытывал недостатка в интимных связях, был придирчив и изобретателен. Но был ли по-настоящему счастлив? Разве не видно через призму жизни этого мужика, Иванова, что счастье за деньги не купишь? Вот отойдёт Салипод в мир иной, что после себя оставит? Позорное имя – и только. Богатство прахом пойдёт. А у Иванова – семья, дети. Род его продолжат на века. А какой род у него, Салипода?

Отца он помнил вечно больным и мрачным, как могила. Он работал бухгалтером в колхозной конторе, постоянно кашлял и умер, когда Коле не исполнилось и девяти. Мальчик учился в третьем классе школы-четырёхлетки, где мать работала учительницей. Она много курила, попивала водку. Вечерами иногда в родительскую избу захаживал председатель колхоза. Колю мама выпроваживала погулять. Он тайно подкрадывался к окну и подсматривал, чем же занимается мама с дяденькой.

С пятого по десятый классы Салипод уже учился в школе-интернате, находящейся в районном центре, в сорока километрах от колхозного села.