Свет над землёй - Семен Бабаевский

— Не знаю.

— Артамашова!

— Ну и что ж?

— Да то, что Артамашов рассказал мне такую необыкновенную историю, что я завтра же даю фельетон в газету, и когда ты прочитаешь — ахнешь!

— Да что ж особенного он тебе рассказал?

— Что особенного! — Илья улыбнулся, с его худого лица на лоб побежали мелкие-мелкие морщинки. — А вот слушай: Артамашов встретил в степи посланца Хохлакова, небезызвестного тебе Евсея Нарыжного, и избил его.

— Да как же? За что?

— А за то, что Нарыжный ездил по полям и возил какое-то грязненькое письмо и собирал подписи… Вот послушай, как это было…

И пока шарабан, покачиваясь и подпрыгивая, не спеша катился в Рощенскую, Илья Стегачев передал Сергею весь свой разговор с Артамашовым, рассказал о встречах Евсея с яман-джалгинскими колхозницами и со сторожем на току.

14

Давно смолк конский топот, и в ложбине стало тихо-тихо.

«Ускакал, сатанюка… Так вот ты какой закадычный дружок Хохлакова», — думал Евсей Нарыжный, все еще боясь поднять голову.

Где-то поблизости звонко, со щелканьем пела птичка, шелестело сено, — очевидно, ящерица взбиралась на копну.

Евсей наконец открыл глаза, осмотрелся — степь была безлюдна. Вытирая листком лопуха засохшую на усах кровь, он еще долго смотрел в ту сторону, куда скрылся Артамашов. Буланый, видимо желая посочувствовать своему хозяину, подошел к копне и нечаянно наступил на лежавшее тут письмо, — под кованым копытом смятая бумага погрузла в траву и расползлась на части. Евсей ударил коня плеткой, собрал клочки письма, хотел их соединить, но не смог; долго смотрел угрюмыми глазами, читая на клочке обрывок фразы: «…если посмотреть на положение вещей…» Евсей через силу усмехнулся и подумал: «Да, ежели посмотреть, то положение мое чертовски плохое…»

Затем он изорвал остатки письма на мелкие кусочки, рассыпал их по траве и, поспешно взобравшись на коня, поехал рысью в противоположную от Усть-Невинской сторону.

Четыре дня Евсей прожил на хуторе Извещательном у знакомой вдовы. Здесь он и привел себя в порядок, заменив изорванные штаны новыми, которые хранились у хозяйки еще от покойного мужа, и отдохнул, и собрался с мыслями, а на пятый день поздно вечером явился к Хохлакову…

Федор Лукич давно поджидал своего посланника, волновался и злился. Дело в том, что третьего дня в районной газете «Власть Советов» был напечатан фельетон, одно заглавие которого — «Остерегайтесь хохлаковского кавалериста!» — вызвало в теле Хохлакова дрожь. Автор фельетона каким-то образом был осведомлен решительно о всех подробностях столь плачевного путешествия Нарыжного и написал об этом, как показалось Хохлакову, слишком ядовито и преувеличенно. Федор Лукич не верил, что все это могло случиться с Евсеем, поэтому хотел еще в день выхода газеты пойти к Илье Стегачеву и доказать ему, что факты, изложенные в газете, не соответствуют действительности, но не решился. Думал пойти с жалобой к Кондратьеву и тоже не пошел — не хватило смелости.

— Где тебя черти носят? — таким вопросом встретил Федор Лукич своего посланца.

— Черти-то сидят дома, а я мотаюсь, — желчно ответил Евсей, и глаза его налились кровью и уже не блестели, как бывало прежде.

— Мотаюсь, мотаюсь! — передразнил Федор Лукич. — Домотался… На, читай и говори: так было дело?

Евсей взял газету и не спеша, с грустной улыбкой стал читать.

— Хоть и не так смешно, как написано, а правда, — сказал он, возвращая газету. — Твой дружок Артамашов даже кровь мне пустил, а об этом в газете не сказано…

— Спасибо, спасибо, Евсей Гордеевич, — тяжело дыша, проговорил Федор Лукич. — Заварил ты кашу, а мне расхлебывать. Какой позор на весь район!.. Ну, чего бельма вылупил? Иди на мельницу к лошадям.

Федор Лукич взял палку, соломенный картуз и направился к выходу. Евсей преградил ему дорогу.

— Это ты куда поспешаешь? — строго спросил он.

— К редактору… ответ за твою глупость держать.

— Прошу тебя, Федор Лукич, никуда не ходить.

— Это почему же?

— Нам бы надо куда-нибудь уехать… скрыться хоть на время, пока молва пройдет, — шепотом проговорил Евсей, хватая Федора Лукича за руку.

— Молва? Уехать? Скрыться? Вижу, жидковат ты на расправу… А я ответственности не боюсь… И если чую свою вину, то так честно и скажу… Ну, чего ж ты стоишь? Тебе сказано — иди к лошадям! — и Федор Лукич, отстранив палкой Евсея, вышел из дому.

Федор Лукич понимал, что оправдаться ему перед редактором нечем, но все же решил пойти к нему, еще не зная, о чем и как будет с ним говорить.

Посмотрим, чем же был занят в этот поздний час Илья Стегачев. Холостяцкая комната, простенькая, неуютная. Обычные старенькие деревянные полки, этажерки, уставленные словарями, энциклопедиями, томиками русских прозаиков, брошюрами, на подоконнике и на лавке — подшивки газет. Если бы не кровать с подушкой, опрятно покрытая одеялом, если бы не письменный стол с зеркалом и фотографией Татьяны Нецветовой, то это жилье скорее всего было бы похоже на журнально-книжное хранилище.

Хозяин комнаты, в одних трусах и майке, сидел у стола в задумчивой позе. Свет настольной лампы падал на худощавое и горбоносое лицо снизу, отчего светлые глаза, скрытые слабой тенью, казались большими и очень грустными. Как бы прислушиваясь, Илья смотрел в открытое окно, за которым черной стеной стояла ночь, и ничего, кроме густого сплетения веток, не было видно. Перед ним лежали исписанные и чистые листы бумаги…

Сцена, которую он так долго обдумывал, вернее — не обдумывал, а воображал, завершала повесть, и по композиции была она весьма простая: требовалось показать возвращение животноводов со своими стадами с нагорных пастбищ. Сколько раз Илья видел перегон скота; казалось, что может быть проще — бери и пиши, но Илья даже не смотрел на бумагу. И хотя он хорошо, даже в мельчайших деталях знал, как все это бывает в жизни — в юношестве ему самому приходилось перегонять скот с гор в долину — а вот написать об этом так, как это бывает, и чтобы читатель, никогда не бывший в горах и не видевший перегона скота, увидел все это, Илья не мог. Обидно было то, что он отлично понимал, почему ему не давалась эта глава, как, впрочем, и многие другие главы: он смотрел в окно, но еще зрительно не представил себе всю картину перегона, вернее — не просто картину, а живую, движущуюся массу скота, людей, где бы можно было увидеть и лица пастухов — пеших и конных, и пейзаж местности — горы, ущелья уже в осенних красках, и идущие стада, отары, табуны, и не только увидеть, но и услышать те характерные звуки, которые всегда сопутствуют перегону: глухой, точно идущий из-под земли топот тысяч копыт, немного охрипшие голоса, блеяние овец, протяжное и грустное мычание коров, тревожное ржание жеребца, ведущего свой табун; лай собак, хлопки кнутов, шум горных рек и эхо, плывущее по ущелью.

Вызвать такие зримые и звуковые ощущения было нелегко, требовалось время, а его у Стегачева было совсем мало. Кто работал в районе редактором, тот хорошо знает, сколько всяких срочных и неотложных, малых и больших дел возникает, когда делается газета. Обычно весь день Илья был занят подготовкой статей и заметок, которых уже с утра ждали наборщики. Как правило, эти статьи и заметки содержат материал интересный, но написаны они рукой неопытной, и редактор если не правит, то чаще всего переписывает все заново… Много времени занимают поездки по станицам, сбор материала для очерка или передовой статьи. К тому же редко какой день обходится без всякого рода заседаний и совещаний, посещать которые редактор обязан, если он желает полнее освещать жизнь района. Редко когда выберется свободный вечер, такой, как сегодня, и Илья сейчас же принимается за повесть, по часу, а то и более просиживает перед раскрытым окном, силясь вызвать в воображении картину главы, и не может.

«Мне, как шахматисту, попадающему в затруднительное положение, — думал Илья, — не хватает времени на обдумывание ходов. Неужели все писатели непременно описывают только то, что встает перед ними живой картиной?..»

Не найдя ответа, он взглянул на фотографию, — знакомое лицо Татьяны расплылось в насмешливой, но доверчивой улыбке…

«Все улыбаешься. Если бы ты была для меня такой улыбчивой в жизни, — подумал Илья. — Тебе смешно, а мне грустно…»

Любуясь лицом, глазами любимой женщины, Илья вспомнил ту ночь, когда с Кондратьевым и с Кнышевым он возвращался с нагорных пастбищ… вспомнил, и вдруг точно молния раздвинула темноту, и перед его глазами встал закат в горах: потянулись тени от скал, ущелье разрезали косые лучи, и сквозь эти жаркие, падающие наискось световые полосы проходит стадо коров…

Илья взял ручку, придвинул чистый лист и только хотел было начать писать, как кто-то постучал в дверь. Илья тяжело вздохнул и встал. К нему входил, гремя палкой, Федор Лукич Хохлаков.