Современная американская повесть - Джеймс Болдуин

Наглядевшись на это зрелище, с ощущением свежести, какое приносит только заря после бессонной ночи, Маст пошел в свой барак за столовыми принадлежностями для завтрака. Он только что провел два часа в кромешной тьме окопа, напряженно вглядываясь поверх пулеметного кожуха в еще более густую тьму, где японских кораблей не увидишь, если они и будут, так что главам хотелось смотреть крест-накрест или совсем окостенеть открытыми. Напряженное вглядывание, ожидание измотали его, как изматывали всегда и всех, и вдобавок он проголодался. Но, голодный ли, усталый ли, он имел утешение — пистолет. Эта мысль всегда приходила ему в такие минуты, и сейчас, стоя в очереди к кухонному грузовику, он держал руку на кобуре. Полчаса он прождал, пока приедет грузовик с харчами, еще десять минут — пока подойдет его очередь, потом жадно похватал еду, вычистил посуду и отправился в барак за своей книжкой. Пока что день шел своим чередом, погожий день. Работы на Макапу стало меньше, хватало времени и побездельничать, и почитать. Он сел на камень с книжкой.

Неподалеку на другом камне сидел О’Брайен и читал книжку комиксов, о которых предусмотрительная библиотека тоже позаботилась. Отношения у них не изменились с последнего дня на перевале Маркони, потому что О’Брайен все еще зарился на пистолет. Между ними было вооруженное перемирие. Говорили они друг с другом отрывисто и натянуто. Маст сел, О’Брайен оторвался от своих комиксов, холодно и пристально взглянул на него зелеными глазами и принужденно кивнул. Маст кивнул в ответ.

День как день, день как все.

Он читал, наверно, час, и было уже около девяти, когда на дороге зарычала еще одна машина и свернула к позиции. Для грузовика с обедом это было рано, а грузовик с завтраком только что уехал. Маст, как и все вокруг, поднял голову и смотрел: что бы это могло быть? Машина с КП всегда была большим событием. Часовой открыл ей ворота в проволоке, она въехала, и тогда Маст увидел, что в ней сидит Муссо.

Вот тут, может быть, и зародилось у него предчувствие. Во всяком случае, сердце у него оборвалось, а потом громко застучало где-то под горлом. Как бывает, когда наблюдаешь неудержимое, неотвратимое движение, все замедлилось в его глазах до кошмарной замедленности: маленький вездеход остановился, Муссо выпростал длинные ноги из-под щитка, вылез и зашагал к нему. На ходу он расстегивал карман рубашки. А Маст только сидел и смотрел, как он подходит.

Все оказалось проще простого. Пустяком, делом одной минуты. Маст и не почувствовал ничего, кроме стука сердца. Это пришло позже. Но само-то дело оказалось парой пустяков. И ужаснее всего — Муссо даже не понимал, что он творит, совсем не понимал. Он просто выполнял свою работу, и к тому же третьестепенную. Он не рассердился на Маста, он даже не улыбнулся — смотри, мол, какой прохиндей, — он просто нашел недостающий пистолет.

Он был для Маста — если бы Масту пришлось выразить это словами, при условии, конечно, что Маст смог бы их найти, а он не смог бы, — самым что ни на есть простым и непререкаемым начальством. Олицетворением всесильной, непререкаемой и равнодушной Власти.

— Я его, гада, больше месяца ищу, — равнодушно сказал Муссо. — Ну не пойму, куда запропастился. Знаю, одного не хватает, а где он — хоть убей. В голову не приходило заглянуть в довоенный караульный список.

Он уже вытащил старую заявку, подписанную Мастом давным-давно, в те незапамятные времена, когда еще был мир. Масту понадобилось всего несколько секунд, чтобы снять пистолет и отдать его, и еще минута, чтобы зайти в барак и вынести нарукавную повязку, шнур и пистолетный пояс.

— Ну, порядок, спасибо, — сказал Муссо, повернулся и пошел, видимо уже думая о других, более важных делах.

Маст все стоял и смотрел ему вслед. О’Брайен тоже поднялся и стоял неподалеку, остолбенев от ужаса и удивления. Он медленно подошел поближе к Масту, бессильно свесив руки. Маст его едва ли и замечал. Он думал, что самое худшее во всем этом — вопрос, который крутится и крутится у него в голове: неужели все было напрасно? все тревоги? все усилия? драка? все напряжение? Совсем напрасно? У него действительно выскочило из головы, что он расписался за этот пистолет. Ну не дурак ли? Он, правда, думал, что купил его.

Там, внизу, Муссо влез в машину, часовой открыл ворота, а Маст все стоял, и О’Брайен стоял рядом с ним. Когда машина выползла за ворота, О’Брайен свирепо закусил нижнюю губу, словно до него только что дошел смысл происшедшего. Слезы ярости и разочарования потекли из его зеленоватых глаз, и лицо потемнело от гнева.

Маленький вездеход рванул по шоссе и уже уменьшался вдали, как вдруг О’Брайен выбросил большой кулак и стал грозить убегавшей машине.

— Не имеешь нрава! — закричал он. — Не имеешь права! Это нечестно! Не имеешь права поступать так с нами!

От накала чувств он закинул голову и орал что было мочи; кулак его грозил машине, а сам О’Брайен с оскаленными зубами и гневно задранной головой словно орал небу.

— Это нечестно! — орал он вверх. — Не имеешь права! Это нечестно!

А рядом с ним стоял Маст и глядел на японского майора, который придет за ним в один прекрасный день.

____________________ JAMES JONES. The Pistol Перевод В. Голышева

Уильям Стайрон

«Долгий марш»

1

Однажды в полдень, в разгар безоблачного лета и Каролине, сухой игольник, листья плюща и ветки сосен покрыты были тем, что осталось от восьми молодых солдат. Это зрелище не вызывало даже мысли об ушедшей жизни — казалось, не люди погибли здесь, а гигантский шланг распылил по опушке осколки костей, клочья кишок и лоскутья одежды. Люди, конечно, исчезли в мгновение ока — прежде, чем успели что-либо понять, прежде, чем в их душах шевельнулся страх или мелькнула искра догадки и удивления. Страшен был взрыв для тех, кого не убило, думал лейтенант Калвер, прячась в тени санитарной машины, для той дюжины уцелевших солдат морской пехоты, которые лежали теперь на земле под одеялами, мыча от боли и ужаса, а всего час назад терпеливо стояли в очереди у походной кухни, когда две шальные мины (откуда? почему? — этот вопрос уже висел, накаляясь звенящей яростью в горячем воздухе полдня) накрыли очередь, оглушив солдат и швырнув их на землю, где они валялись до сих пор, живые, но изувеченные, в месиве крови, мозга, давленой картошки и тающего мороженого. Несколько минут назад, в суматохе — перед тем как он отбежал украдкой от полковника и сблевал за деревом, — Калвер мельком увидел молодое, грязное от пыли и пота лицо и услышал голос, который поразил его, несмотря на подступавшую тошноту, своей спокойной рассудительностью: «Я и говорю, майор, я сидел на наблюдательном пункте; я и говорю, как только они вылетели из ствола, я сразу понял, что будет недолет, и крикнул…» Конечно, это — несчастный случай. И все же — почему? До него донесся возглас майора, но тут началась рвота, и больше он ничего не слышал — ни крика и стона раненых, ни рева продирающихся сквозь подлесок грузовиков и санитарных машин.

Вырвало его не потому, что он боялся крови, и не из-за плохого желудка. Желудком своим он, наоборот, гордился, а что до крови — Калвер видел, как она лилась на Окинаве, и сам, хоть и не совершив геройского подвига, получил осколок в ягодицу — ранение, в котором он, не в пример жене, и по сей день не находил ничего смешного. Сейчас все можно было объяснить неожиданностью. На войне зрелище смерти — дело обычное, и ты внутренне готов к нему, чем-то его оправдываешь или хотя бы стараешься не замечать — как нищего, как насморк или социальную проблему. Но на учениях, здесь, в Штатах, в мирное время (по крайней мере, многие считали мирным это знойное лето в начале 50-х годов) такая самозащита была не нужна. И поэтому от вида голых, влажно блестевших разорванных кишок, раздробленных голубоватых костей, среди которых жуткими металлическими цветами торчали вилки и ложки, живот у Калвера противно свело, словно от удара кулаком. Вдобавок ко всему пульсирующая боль в висках, когда он блевал на свои башмаки, словно вколачивала ему в голову мысль, которую он отгонял вот уже столько месяцев: он постарел, он больше не тот горячий юнец, который ползал в Куантико с ножом в зубах. Ему шел тридцатый год, он был стар и напуган.

Калвера призвали из запаса ранней весной. Когда в субботнее утро жена бросила ему на кровать коричневый конверт с повесткой, на него напала такая тоска, что он целые дни напролет слонялся, растерянно бормоча и не находя себе места. Как и большинство резервистов, Калвер не вышел в отставку после войны. Тогда ему было все равно, хотя в глубине души он верил, что этот красивый жест сослужит ему службу, если вдруг, лет через тридцать, начнется новая мировая война. И конечно, такого случая, как «операция по поддержанию порядка в Корее», он не предусмотрел. Произошло это слишком внезапно, так что ему показалось, будто он заснул в бараке в 1945 году и проснулся только сейчас, а шесть лет свободы, возмужания и безмятежности были затянувшимся прекрасным сном. Его охватило возмущение — он давно выбросил войну из головы, и недолгие годы после Окинавы были самыми полными в его жизни. Они дали ему любящую, нежную жену, подарили дочь с таким же мягким, как у матери, характером и с такой же, как у нее, копной золотистых волос; они принесли ему диплом юриста и репутацию одного из способнейших молодых адвокатов солидной юридической фирмы в Нью-Йорке — положение, все преимущества которого (кроме материальных) он только-только начал ощущать. Среди прочих, менее важных его приобретений за эти годы были: добряк гончий по кличке Говард, с которым он гулял по Вашингтон-сквер, кошка, которую он терпеть не мог и не удостаивал звать по имени, и проигрыватель, игравший ему Гайдна, Моцарта и Баха.