Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

одежда, выговор. Для них деревня — это хитрый кулак-богатей, толстосум-лавочник и голодный, раздетый мужик, который бьется день и ночь до седьмого пота на клочке землицы, а заработанный медный грош отдает за долги кулаку и лавочнику. И рабочий человек, плотник ли, столяр или пекарь, для писателей-шестидесятников не просто ловкий умелец-мастеровой, а тот же разоренный мужик, которого судьба заставила перебраться из покосившейся деревенской избы в холодный и грязный городской барак, встать к грохочущей фабричной машине, возить тяжелые тачки на строительстве железной дороги. Уклад жизни, обряд, поверье вызывали у них не столько желание любоваться, сколько желание разобраться, отчего людям на Руси жить плохо.

Писатели, которые пришли в русскую литературу после Даля, говорили о том, о чем молчал Даль. Говорили страстно. Глаза их загорались гневом. И крик невольный вырывался из груди. Они Россию не только знали, но и звали — в будущее искали пути. И Чернышевскому, и читателям его такая правда нужнее была, чем Далева. Чернышевский к топору звал Русь.

К повестям Даля пропадал интерес. Их стали забывать. Они свое дело сделали.

Всякому овощу свое время.

О «ВРЕДЕ» ПРОЗЫ. «ШАТКИЕ» ВРЕМЕНА

В печке бьется, гудит пламя.

Даль сидит, согнувшись, в кресле у открытой дверцы — смотрит на огонь. Жжет бумаги.

Берет пачку бумажных листов, густо исписанных мелким деловым почерком, сует в печь. Пламя никнет на мгновение — в комнате становится темно, — но тут же снова вспыхивает ярко и весело, обдает жаром лицо, колени. Даль протягивает руку за новой пачкой.

Человек, который с казачьей сотней первым врывался в отбитые у противника города, не спит ночь, вспоминая каждое сказанное за день слово. Жжет бумаги.

Министр вызвал нынче, сухо спросил:

— Что за собрания у вас по четвергам и какие вы пишете записки?

Даль бегло просматривает заголовки: быт уральских казаков, описание башкирских селений, добыча полезных ископаемых на Урале, политика генерала Перовского в Средней Азии. Помедлив, сует листы в печь. Комната на миг погружается во мрак, потом пламя с жадностью набрасывается на добычу. Поднеся бумаги к самой дверце, Даль пробегает записи, сделанные в Петербурге. Характеристики государственных деятелей, интриги в правительственных учреждениях, дела об убийстве помещиков крестьянами…

Даль думает: какой великолепный материал для будущего историка!

Пламя, гулко ухнув, заполняет печь. Подбирает все начисто по краям и быстро стекает к середине. Яркой желтой тряпкой раз-другой всплескивает напоследок и гаснет.

После сожжения бумаг на сердце не успокоение — пустота.

Год 1848-й начался революциями. Во Франции, в Италии, в Германии, в Австрии. За одну февральскую ночь на парижских улицах выросло полторы тысячи баррикад. Король отрекся от престола, бежал.

Передавали, будто Николай I заявил решительно: «Пока я жив, революция меня не одолеет».

Чтобы не одолела революция, надо было закрыть шлагбаумы на пути губительных идей. Цензуры, и прежде лютой, показалось мало. Учредили секретный комитет для строжайшего надзора за печатью и для обуздания русской литературы. Всякий донос принимали на веру, не требуя доказательств.

Призвание доносчика не оставляло Фаддея Булгарина до конца дней. Списки преданных и проданных им писателей росли с каждым новым поколением в литературе. Булгарин сообщает жандармам свое мнение о Некрасове: «самый отчаянный коммунист», «вопиет в пользу революции». Для убедительности Фаддей припоминает в доносе «шайку Рылеева». А четверть века назад ластился к Рылееву, называл себя его другом. Потом предавал.

Умирающему Белинскому посылали на дом «приглашения» из Третьего отделения. О его статьях агенты докладывали: такие сочинения могут сделать молодежь вполне коммунистической. Жандармский генерал Дубельт, когда узнал о смерти Белинского, сокрушался: «Жаль, жаль, что умер; мы бы его сгноили в крепости».

Один из современников с отчаянием записывает в дневнике: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими… Стали опасаться за каждый день свой, полагая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей…»

Многие благоразумно повесили пудовые замки на уста. Рылись в шкафах, письменных столах, портфелях, уничтожали всякую бумажку, способную вызвать подозрение.

Красный цвет, который был для одних цветом боевых знамен и пролитой крови, стал для других цветом раскаленных углей в камине.

В том же 1848 году на квартире у чиновника Петрашевского собирались по пятницам люди, которые хотели увидеть Россию свободной республикой. Некрасов писал в стихах, что русскую поэзию палач бьет бичом на площади.

Даль отменил «четверги», жег рукописи.

Кабы знал, где упасть, так бы соломки подостлал.

Даль напечатал маленький рассказ «Ворожейка» — о том, как бродячая гадалка ловко обобрала доверчивую крестьянку. Вроде бы пустячный рассказ, да одно место в нем вызвало гнев бдительного секретного комитета. «Заявили начальству, — сказано у Даля, — тем, разумеется, дело и кончилось».

Как это — «разумеется»? Там, наверху, в комитете, тоже сидели доки по части толкования слов! Сочинитель намекает на обычное будто бы бездействие начальства. А сие, разумеется, спустить никак нельзя. Скоро Даль убедился, что начальство действует и дело так не кончится.

Журнал с крамольным рассказом передали царю. Брызгая чернилами, царь начертал через всю страницу: «Сделать автору выговор, тем более что он служит».