В шкуре зверя - Татьяна Смирнова

– Боги, не дайте свершится несправедливости, – бормотал он, разбрасывая по песку свою поклажу, что вернее всего была его добычей. – Ну наконец-то!

Путник вытащил из сумы и лихорадочно ощупал большой сверток, упакованный в козлиную кожу.

– Цел! – пробормотал он. – Боги хранят меня. Доберусь до Хорасана, щедро одарю храм Ахура-Мазды. Его рука со мной. Лишних денег у меня нет, но пять-шесть монет… или лучше три-четыре.

До сих пор не известно, умеют ли боги мстить, но то, что жадность им не по нраву – не вызывает никаких сомнений. Только что горизонт был чист и компанию путнику и его лошади мог составить лишь ветер, если бы захотел остановиться хоть на мгновение, но три точки, появившиеся внезапно, как из-под земли были явно не миражом, а чем-то куда более материальным. Они быстро приближались, точно гонимые этим самым ветром клубки травы, и скоро стало видно, что эти три точки – три всадника в таких же грязных халатах и тюрбанах, знававших лучшее время. Один из них, наполовину свесившись с седла, разглядывал четкий след широких неподкованных копыт.

Лошаденка путника всхрапнула, он встрепенулся, вскочил на ноги, оглядываясь вокруг, заметил всадников и, испустив душераздирающий вопль, метнулся было к пожиткам и принялся их лихорадочно запихивать назад в сумки, но тут же опомнился. Три всадника быстро и неумолимо приближались к нему. Человечек не медля взобрался на спину своего скакуна и что было сил ударил пятками ему в бока. Животное обиженно заржало и рвануло с места так стремительно, что сверток, который человечек зажимал под мышкой, выскользнул и упал в песок.

– Стой, скотина! – взвыл он и попытался натянуть повод, но у лошаденки было свое мнение на этот счет.

Прянув, что было сил, она птицей взлетела на очередной бархан и кубарем скатилась вниз, едва не переломав кости себе и седоку. Однако все обошлось. Увидев, что жертва убегает, трое прибавили рыси, но видно лошади их уступали неказистому на вид коньку удиравшего, и расстояние между ними быстро увеличивалось. Вскоре стало ясно, никого они не догонят, так что можно придержать коней и осмотреться.

Груду разноцветных шелковых тряпок, впопыхах брошенных владельцем, никто из троих подобрать не озаботился. Старший из них, могучий и рослый детина с лицом цвета хорошо прожаренного куска баранины лишь презрительно мазнул по ним безразличным взглядом и хотел было проехать мимо, но один из его напарников неожиданно остановил коня и спешился. Увидев, что привлекло внимание их товарища, оба всадника без излишней спешки, однако споро, последовали его примеру.

– Глянь, что посеял этот горе-воин, – младший поднял сверток, неожиданно оказавшийся тяжелым, и достал из ножен на поясе широкий, острый нож.

Тихий согласный вздох компании раздался в песках, когда грубая и грязная шкура сползла с того, что вез путник в своей чересседельной сумке. На песок выкатилась большая глиняная бутыль.

– Старинная, – со знанием дела сказал старший.

– Сладкое, должно быть, вино, – добавил второй.

– Сам шаханшах пьет такое только на свадьбах, – задумчиво протянул третий.

Старший потянулся к пробке. Двое других смотрели на него с большим одобрением.

– И чем ее запечатали, Танат их забери! – выругался он.

И тут… казалось, синее сияние на мгновение окутало старинную бутыль, руки того, кто ее держал, лицо, всю его несуразную фигуру в богатом, но грязном халате.

– Что с тобой? – скорее удивленно, чем испуганно спросил его приятель.

А свет тем временем разгорался, словно стремясь вобрать в себя всю компанию. И был он совсем даже не горячим. Вообще никаким…

Солнце поднялось уже достаточно высоко. Становилось почти нестерпимо жарко. А на желтом песке лежали три краснолицых и синегубых тела.

Они не возразили ни словом, ни жестом, когда спустя некоторое время к ним вновь приблизились непонятной масти конек и путник. Внимательнейшим образом оглядев бутылку, путник вновь аккуратно упаковал ее, перевязал крепкой жилой и, удовлетворенно хмыкнув, запихнул в переметную суму.

* * *

Йонард был зол… зол как собака. И дикая звериная злоба толкала его на опрометчивый шаг – вцепиться зубами в это жирное и грязное тело, сомкнуть их, сдавить что есть сил и услышать, как это подобие человека испустит последний вздох, а там – пусть рубят на куски. Но, как ни странно, не человек, а именно зверь, сидящий в Йонарде, властно приказал ему: «Не торопись. Ляг. Будь спокоен и готов. Сейчас не время, но время еще придет».

Кормили его вполне сносно – густой, наваристой похлебкой с бараньими потрохами. Хаим, тот самый жирный и отвратительно пахнущий предводитель этой оравы, сказал, что зверь не должен терять сил.

Зачем-то разбойникам нужна была его сила. Йонард попытался догадаться, зачем, но вскоре бросил бесполезное занятие. Бесплодные размышления утомляли его больше, чем бесцельные действия. Он поступил, как велел ему голос инстинкта – затаился, выжидая. Бесконечное терпение, свойственное зверю и воину, должно было сослужить ему хорошую службу, только бы не лопнула эта тетива натянутого лука, вспыльчивость и так уже подводила его множество раз.

После разговора с призраком Дзигоро, он несся, не разбирая дороги, да и какая там дорога в пустыне… Но, почуяв вдруг запах влажной, сырой земли, Йонард, не раздумывая, свернул к маленькому оазису, чтобы напиться воды. Он не был по-настоящему диким зверем, затравленным, уходящим от погони, наученным опасаться даже тени куста над озерцом, иначе он никогда бы не подошел к водопою так открыто. Земля ушла из-под ног, тугая петля захлестнулась на шее. Йонард покатился в беспамятство…

Сколько прошло времени с того момента? Как он ни старался, так и не смог вспомнить. Его привели в чувство сильный пинок в живот и целый бурдюк воды, опорожненный прямо на «полудохлую псину». Йонард, как мог, извернулся и клацнул челюстями… Кто-то из охраны вовремя отшатнулся, а кто-то разразился одобрительным хохотом.

Сначала они остановились в небольшом оазисе, который располагался на самой удобной караванной дороге к городу. Раз в два-три дня тут можно было смело устраивать стоянку. Толстый Хаим не мелочился. Он был, как утверждал он сам, по натуре «добр и справедлив» и не любил крови. Действительно. Он избегал убивать купцов, неосторожно забредавших в оазис, он встречал их как князь. Кормил, поил, дарил лучшие халаты со своего плеча. Бурдюки путников Хаим считал за честь собственными руками наполнить молоком «от самой красивой верблюдицы». Приятно удивленные таким обхождением купцы покидали гостеприимный оазис… и больше их никто никогда не видел. Ни в Хорасане, ни в других краях. Только таинственным образом возвращались к Хаиму дареные халаты, в основном зеленые, богато расшитые шелком. Об участи купцов в присутствии Хаима не говорили… да и в отсутствие его старались помалкивать. Видно, кое-кто накладывал невольный обет молчания даже на эти закостенелые души.