Последняя Ева - Анна Берсенева

Лифчик Надя незаметно сняла вместе с платьем, и, когда Адам обнял ее, ничего им уже не мешало. Она чувствовала, что он весь дрожит, как будто ток его сотрясает. И плечи дрожат, и живот, которым он прижимается к ее животу, и обе его руки – та, которой он обнимает ее за плечи, и та, которой расстегивает свои брюки…

Они легли рядом на диван, для двоих он оказался узким, и им пришлось еще теснее прижаться друг к другу.

Адам уже ничего не говорил. На мгновение Наде показалось: он не знает, что делать, торопится, путается. Но если это и было так, то лишь до той минуты, когда он снял наконец оставшуюся одежду – с нее, с себя – и, тихо ахнув, обнял Надю, обхватил ее руками, ногами – всем телом.

Все дальнейшее произошло так быстро, что она даже не успела понять, как же это происходит. Все ее тело так томилось, звенело и дрожало, когда Адам целовал ее плечи, грудь, когда она словно в тумане видела его полуоткрытые губы и полузакрытые глаза, в которых поволока была теперь просто бездонной, – что Надя не заметила, как он оказался над нею, раздвинул ее ноги, горячо, нетерпеливо прижался своей напрягшейся плотью. Всего этого не было видно в полумраке, не было видно подробностей происходящего между ними – она только чувствовала… Прикосновения его пальцев там, внизу, когда он помогал себе и ей, его медленное, но неостановимое движение – в нее, все дальше, глубже, сильнее…

Наверное, должно было быть больно – Надя читала об этом в романе Мопассана, который потихоньку от мамы брала в городской библиотеке, – но боли она не почувствовала совсем. Наоборот, ей было так хорошо, как никогда в жизни. Это была какая-то ровная, счастливая истома, не нарастающая и не убывающая, и Наде хотелось только одного: чтобы она длилась бесконечно.

Ее глаза тоже были полуприкрыты, но сквозь ресницы она видела, что Адаму так же хорошо, как и ей. Да она и не глядя чувствовала это – по тому, как он дышал, двигался, целовал ее, ласкал руками и всем телом. Его грудь оказалась прямо перед ее глазами, Надя чуть приподнялась и поцеловала маленький, не обросший волосами сосок. Это было ее первое самостоятельное движение: до сих пор она только позволяла ему делать с собой все, что угодно, радуясь тому, что может отдаваться каждому его желанию.

Все его тело задрожало, забилось, когда Надины губы коснулись его груди.

– Ох, моя коханая!.. – прошептал Адам. – Как добже мне с тобою, Надечка моя коханая…

Это были простые слова, он повторял их снова и снова прерывистым шепотом, но каждый раз, когда они срывались с его губ, они казались Наде новыми, никогда прежде не слышанными.

Больно ей не было, но немножко мешало то, что она чувствовала его движения между своих ног; гораздо приятнее были поцелуи и прикосновения. Но ведь, наверное, ему нужно было все это вместе? Ее ноги скользили по холодному дивану, когда она раздвигала их, все глубже принимая в себя его ласковое тело…

Надя не заметила, в какой момент все это кончилось. Кажется, это произошло быстро, едва ли не сразу после того, как Адам оказался над нею. Просто минуты растянулись в своей сладости, потому ей и показалось, что он ласкает ее бесконечно долго.

Подушки на диване не было, Надина голова лежала слишком низко, она то и дело приподнимала ее, чтобы видеть Адама. И когда его голова упала вдруг на ее грудь, она тоже приподнялась на локте, стала гладить его вздрагивающий затылок и плечи – и вздрагивания вскоре прекратились, он замер, дыхание его стало ровнее, спокойнее.

Прежде чем Надя поняла, что все уже кончилось, Адам поднял голову, и она увидела, каким счастьем сияют его глаза.

– Как мне добже было, Надечка, – сказал он, уже не шепотом, а чуть громче, но его голос все равно звучал таинственно в полумраке. – Какое ты дала мне счастье, как я рад, что не одмовился от моего счастья…

Надя почувствовала, что он осторожно отстраняется от нее, ложится рядом и обнимает ее уже не сверху, всем телом, а одной рукой. Она прижалась лбом к его плечу, не понимая, что чувствует сейчас: такое же счастье, или разочарование оттого, что сладкая истома уже позади, или желание вернуть те минуты, когда его голова вздрагивала у нее на груди?

Она прислушивалась к его голосу.

– Ах, Надечка, – говорил Адам, – если б ты знала, что со мной было все то время, что я был без тебя! Я уже десять раз хотел уехать в Польску, все бросить, и только ты меня тут держала…

– Но что случилось, Адам, почему?

Сквозь его ровное, усталое дыхание Надя расслышала тоску в его голосе и встревожилась, подняла голову, заглядывая ему в лицо.

– Потому что свет ко мне враждебный, мне тяжко с ним змогаться… – невесело улыбнулся Адам. – Я ничего не хотел плохого, я хотел только жить по своей душе – любить тебя, читать стихи, какие мне хочется… Почему это неможно, кто мне ответит?

– Но почему ты решил, что этого нельзя? – удивилась Надя.

– Я не решил, – снова усмехнулся он. – Мне объяснили… Все то время, как мы расстались, было так кепско! Мы собирались, чтоб читать стихи, – объяснил он, встретив недоуменный Надин взгляд. – То были ребята из университета, я с ними познакомился в начале того года. Я же люблю стихи, и мне тяжко учиться, когда надо зубрить один только сопромат… А они учатся филологии. Учились филологии… – поправился он. – И нам было про что говорить. Конечно, нас то сердило, что нема можливости читать все, что хочешь… И мы собирались, читали, что сами хотели – и на память, и по книжкам. Они стали мне близкие люди, я даже рассказал им о тебе, – улыбнулся Адам. – Сказал, что люблю русскую девушку и хочу увезти ее с собой в Польску, и они радовались за нас.

– Но что в этом плохого, я не понимаю? – воскликнула Надя; ее так взволновал его рассказ, что она забыла о том, что лежит рядом с ним совсем голая и, наверное, должна бы этого стесняться. – Что же вы сделали плохого?

– Я не знаю. – Тоска снова прозвучала в его голосе. – Я думаю, ничего. Мы хотели отметить день рожденья Пушкина. Чем то плохо, то ж ваш поэт! Мы собрались возле его помника и стали читать стихи…

– Пушкина стихи? – зачем-то переспросила Надя – хотя что это меняло?

– Разные стихи – и Пушкина, и свои… Нам надо было их читать, чтоб знать, что мы живые, можем любить что нам хочется, ты розумеешь?

– И… что? – холодея, спросила она.

– И все. Вчера меня вызвали и сказали, что я должен в одни сутки уехать домой.

Его слова прозвучали так неожиданно и так страшно, что Надя даже не сразу поняла их смысл.

– Как – домой? – прошептала она. – Куда – домой?

– В Польску. Меня и раньше предупреждали, Надя, – горячо заговорил он. – Меня вызывали, предупреждали, что собираться заборонено, что они примут меры… Но как я мог здрадить всех, как мог одмовиться от моих друзей? И я тогда написал тебе тот лист, Надя. Я не хотел, чтобы ты знала такой клопот… Ты правда простила меня за тот лист?