Две жены господина Н. - Елена Ярошенко

Государь, узнав о несчастье, случившемся в доме премьер-министра, предложил Столыпину в качестве компенсации большую денежную помощь.

— Простите, ваше величество, но я не продаю кровь своих детей, — ответил Петр Аркадьевич.

Какое-то время спустя Борис Савин снова встретился с Медведем, ставшим после взрыва на Аптекарском острове довольно популярной в революционных кругах персоной.

У Савина за это время тоже было много событий. Он занимался организацией покушения на генерал-лейтенанта Неплюева, коменданта севастопольской крепости.

В мае в Крыму было очень приятно, но вот покушение на Неплюева нельзя было назвать полностью успешным — бомба была взорвана, когда комендант принимал парад, шесть человек из толпы погибли, тридцать семь были ранены, а Неплюев остался жив… В качестве непосредственного исполнителя теракта был задействован шестнадцатилетний парнишка, и, конечно же, сопляк все сделал не так.

В довершение всего сам Савин, а также участвовавшие в покушении Федя Назарьев и Тройников были арестованы. Им грозила смертная казнь, и товарищи из боевой организации на партийные деньги решили подготовить для всей тройки побег.

Однако спасти из тюрьмы всех троих оказалось слишком сложно, и наименее ценными членами организации пришлось пожертвовать. Савина из тюрьмы вызволили, а Назарьев и Тройников позже пошли на каторгу…

Теракты были громкие, но и Столыпин, и Неплюев в результате остались живы. Неудачи как-то сблизили и примирили Савина и Медведя. Сидя в пивной в Гельсингфорсе, они говорили почти по-приятельски.

— Вы были правы, — устало соглашался Медведь. — Одним партизанством много не сделаешь. Нужна детальная проработка всех вариантов, нужен предварительный большой и тяжелый труд… На примере дачи Столыпина, когда издали все казалось так просто, а на деле вышел пшик, я в этом убедился. Эх, если бы у нас была ваша дисциплина…

— Что дисциплина, — вздыхал в ответ Савин, — что в ней толку? У нас нет вашей решимости, вашей инициативы, вашей отваги, наконец. Не каждый готов подорвать себя, чтобы одновременно погубить какого-нибудь палача, далеко не каждый… А вот ваш акт на Аптекарском наделал столько шуму по всей стране, так всех запугал, что его нельзя считать полностью неудачным. Я вам завидую, это большая и серьезная победа. Скажите, почему мы не можем работать вместе? Я не вижу к этому препятствий. Мне все равно — максималист вы, анархист или эсер. Мы оба террористы, а значит, люди большой и светлой идеи. Я считаю, что соединение нашей боевой организации с вашей — в интересах террора. Вы что-нибудь имеете против этого?

Медведь задумался.

— Да нет, лично я ничего не имею против. Без сомнения, для террора такое соединение выгодно и полезно. Но захотят ли этого товарищи, ваши и мои?

— За своих я ручаюсь. И определенные разногласия в наших партийных программах не должны нас смущать. Неужели мы, террористы, будем возводить в принцип всякие несущественные вопросы вроде пункта о социализации фабрик и заводов? Мои согласятся!

— А мои не согласятся ни за что. Многие из наших не любят эсеров. Говорят, гнилая вы интеллигенция. Конечно, террор был бы сильнее, работай мы вместе, но теперь это невозможно…

Обиженный Савин не стал больше уговаривать Медведя объединить усилия. Ничего, боевая организация эсеров как-нибудь обойдется и без максималистов. Не впервой!

Глава 24

Февраль 1907 г.

Вернувшись домой после встречи с Антиповым, Дмитрий коротко бросил Василию:

— Вася, мне завтра нужна будет штатская одежда. Приготовь мне черное пальто с котиком и котелок.

«Слава тебе, господи, опамятовался барин», — подумал Василий. Но Дмитрий Степанович, вместо того чтобы потребовать ужин или самоварчик, снова прошел к себе и крепко закрыл дверь.

Колычеву надо было все как следует обдумать. Не было никакой гарантии, что завтра, устроив на Никольской засаду на Муру, он сможет ее выследить (да и Мура ли там, в «Славянском базаре»?), но Дмитрием все больше овладевало какое-то лихорадочное возбуждение.

Хорошо, допустим, он увидит эту даму издали и убедится, что мадемуазель Дюморье и в самом деле является Марией Веневской, террористкой и хладнокровной убийцей. Что тогда? Хватать ее за шкирку и волочь в полицейский участок? Свистеть, призывая на помощь городовых? Донести Антипову или жандармским офицерам, что эта женщина — та самая террористка по кличке Долли и ее можно брать? И получить свои тридцать сребреников в виде восстановления на службе?

Дмитрий понимал, что ни один из этих вариантов для него не подходит. И кроме всего прочего, к стыду своему, он должен был признаться, что до сих пор любит Муру. Несмотря ни на что… И пусть она его предала, из этого вовсе не следует, что он должен отвечать ей тем же. Но… Но он же следователь, хоть и отстраненный от должности, а она — преступница!

Так в чем же его долг? Способствовать правосудию или спасти от каторги любимую женщину? Выполнить долг юриста или долг мужчины?

Дмитрий полночи метался по комнате, ложился в постель, снова вставал, курил, пил воду, подходил к форточке глотнуть свежего воздуха…

Лучше всего было бы найти какое-то среднее решение — поговорить с Мурой, убедить ее сдаться властям, а потом нанять хорошего адвоката и попытаться свести ее наказание к минимуму… Впрочем, оправдательного приговора все равно не будет. И вся эта интеллигентская суета с душеспасительными разговорами и адвокатами ни к чему — все равно Мура пойдет этапом по Владимирке с другими каторжанами…

А что потом? Ее товарищи захотят отомстить за арест Веневской и снова взорвут кого-нибудь из тех, кто, по их мнению, может считаться в этом виноватым — прокурора, нервного жандармского полковника, начальника пересыльной тюрьмы, может быть, и Колычева, чтобы покарать за предательство…

А потом новый жандармский полковник объявит охоту на этих террористов, постарается поймать их и предать суду, их сошлют или казнят…

И террористы опять разбросают прокламации с призывами мстить царским псам, душителям и вешателям, и снова варварски уничтожат десяток этих вешателей, а заодно подвернувшихся под руку женщин, детей, адъютантов, лакеев, кучеров, случайных прохожих…

Кто-то из боевиков и сам подорвется на собственных бомбах, а кто-то уцелеет и снова предстанет перед судом…

Неужели новые обороты этого порочного круга никому не остановить? А никто и не хочет ничего останавливать… Бациллы этого безумия все шире распространяются в обществе, и уже никому никого не жаль, и смертоубийство уже не грех, и боевики продолжают бездумно лить кровь, полагая, что совершают светлые революционные подвиги во имя отечества, а общество им рукоплещет, оправдывая любые жертвы… Если так пойдет и дальше, через несколько лет Россия просто захлебнется в потоках крови!

Но никто этого не боится… Гимназические учителя, инженеры, промышленники — добропорядочные граждане и отцы семейств — жертвуют без меры на революционную деятельность, полагая, что это весьма прогрессивно и модно… И эти пожертвования позволяют профессиональным революционерам безбедно жить, с комфортом путешествуя по миру, и не считать деньги при подготовке очередного убийства…

Господи, неужели ты проклял Россию, лишив ее граждан разума? Останови, останови это безумие, не дай стране скатиться в пропасть!

На Никольской у «Славянского базара» Колычев появился задолго до назначенного Антиповым срока. Дмитрий так и не определился, что будет делать в случае, если увидит Муру, и хватит ли у него решимости сдать ее в полицейский участок.

Но увидеть ее и, главное, поговорить с ней было необходимо. А там уж как бог даст…

Не имея никакого опыта филерской работы, Колычев метался по Никольской, стараясь быть незаметным и придумать себе хоть какое-то занятие, чтобы не стоять столбом у входа в «Славянский базар». Когда он уже замерз и сильно устал от этой бестолковой суеты, из дверей гостиницы выпорхнула нарядная дама с ярко накрашенными губами. На ней была элегантная длинная шуба из дорогого каракуля и большой бархатный берет с пером. Из-под берета на плечи рассыпались тщательно завитые медно-золотистые локоны.

Грациозной походкой сытой кошки дама двинулась по Никольской в сторону Торговых рядов. Да, без всякого сомнения, это была Мура, хотя Дмитрию никогда не доводилось видеть ее такой нарядной и обольстительной. Он пошел за ней, догнал ее через квартал и крепко взял за локоть.

— Здравствуй, дорогая моя! Давно не виделись.

Колычев хотел проговорить это нейтральным тоном, но вопреки его желанию приветствие прозвучало как-то многозначительно-зловеще.

— Что вам нужно? — закричала Мура по-французски. — Оставьте меня в покое, или я обращусь к полицейским!