Элизабет Тейлор. Жизнь, рассказанная ею самой - Элизабет Тейлор

ссоры?

В отеле «Ридженси» какая-то ненормальная пара сняла номер под нашей спальней, чтобы слушать наши крики. Горничная говорила нашему секретарю, что они даже вставали на лестницы и прикладывали к потолку стаканы, так лучше слышно! Когда нам сказали об этом впервые, я не поверила, но потом пару раз поймала на себе излишне любопытные взгляды дамочки и… предложила Ричарду разыграть скандал на потребу.

Знаешь, как это выглядело? Мы задирали ковер на полу, чтобы тем снизу было лучше слышно, и принимались играть. Сидя за письменным столом (Ричард писал рассказы и с увлечением вел дневник, в который я честно не заглядывала и который сейчас у его вдовы! Как жаль, что Ричард не успел, как обещал, передать его мне), Бартон орал:

– Эй, Толстуха, мне кажется, ты прибавила еще десяток фунтов!

Я, удобно расположившись в кресле, перелистывала журнал или книгу и отвечала как можно громче:

– Врешь, уэльский пропойца! Я похудела на пять фунтов, зато твоя физиономия опухла от пьянства!

– Сама ты пьянчуга! Вечно сидишь со стаканом в обнимку!

– Кто бы говорил?! Я выпиваю всего бутылку за день, а ты целых три!

Время от времени мы топали ногами или швыряли что-нибудь на пол, все так же сидя на стуле или в кресле. Постепенно входя во вкус, кричали все громче и громче, дети и помощники, прекрасно зная, что это игра, не обращали внимания, а вот тем, кто подслушивал и подсматривал, очень нравилось. В газетах то и дело появлялись заголовки: «Бартоны снова полночи дубасили друг дружку!»

Но это игра, для развлечения публики мы играли семейные скандалы и примирения, прекрасно понимая, что это все ненастоящее. Правда, мне было очень тяжело стряхивать с себя образ Марты, уходя со съемочной площадки. Я забывалась и могла наорать на Ричарда там, где этого делать не стоило. Он терпел.

Иногда выходки журналистов были просто подлыми. Им мало тех сцен, что мы закатывали специально на потребу публике, мало наших картинных ссор, которые все воспринимали как настоящие, мало слухов, сплетен, бредовых «цитат» наших разговоров (например, писали, что мы вовсе не поженились, а только сделали вид, что Ричард орал при всех: «Я тебя ненавижу!»), им мало того, что выдается нарочно.

Слухи и сплетни бывали дикими и преподносились так, словно мы сами нашептали очередному подлецу это на дружеской вечеринке. Никогда, даже в сильном подпитии, я не скажу то, чего не хочу сказать! Можно распустить язык, картинно ругаясь, можно орать, не выходя из образа пьяницы и за пределами площадки, но чтоб раскрывать секреты всяким трепачам с блокнотами в руках или с фотокамерами!.. Если я дура, то не настолько.

Есть же много отменных журналистов, с которыми приятно разговаривать, однако их много меньше тех, кто норовит выудить в твоих словах то, чего там и быть не может, или использовать твои словесные ошибки, интерпретировав в нужном русле.

Я давно убедилась, что любую спонтанную речь можно передать так, что произносивший ее просто не узнает собственных слов. Именно поэтому все умные люди пользуются услугами спичрайтеров и контролируют попадающие в печать тексты.

Это особенно касается даваемых интервью, ты понял, о чем я, Майкл? Да-да, о Мартине Башире. Ко многим людям можно относиться неплохо, если только держаться от них как можно дальше. Башир из тех, я уважала его, пока не увидела то гадкое интервью с тобой из Неверленда. Надеюсь, он делал это не из идейных соображений, что ему щедро заплатили, если человек продает свою совесть дешево, он падает не только в чужих, но и в своих собственных глазах.

Но это его дело, а наказание не заставит себя ждать. Башир желал приобрести таким мерзким способом известность, а приобрел многочисленных ненавистников из тех, кто не поверил в твою виновность. Тому, кто идет против сильного ветра, лучше не плевать в спину, утираться придется. Башир оплевал сам себя.

Знаешь, сколько гадостей подстраивали нам с Ричардом! Подслушивание через потолок в спальне мелочи, бывало куда подлее.

Мы удочерили немецкую девочку Марию, сделано это было с согласия матери, у которой просто не имелось средств на дорогостоящее лечение. Ты помнишь нашу красавицу Марию? Она превратилась в рослую, сильную женщину. Но сейчас не о том.

Мария еще лежала в клинике, где ее подлечивали, когда в Париже произошла одна весьма примечательная встреча, от воспоминания о которой у меня и сейчас мурашки по коже. В холле отеля, кажется, это был «Ланкастер», но это неважно, при нашем появлении оживились трое – две женщины и мужчина-репортер, быстро защелкавший камерой. Он снимал женщин, потом нас, снова женщин… Это насторожило, кроме того, женщина показалась знакомой.

Ричард сообразил первым:

– Это не мать нашей Марии?

– Похожа…

Женщины почти бросились нам навстречу. Та, что помоложе, тут же затараторила на плохом английском:

– Это мать удочеренной вами Марии, а я ее близкая подруга. Вы ведь не знаете немецкого? А она английского. Мне придется переводить.

Много лет общаясь (и воюя) с журналистами, я научилась распознавать их во всех видах, в шеренге из сотни абсолютно голых людей в чистом поле безошибочно определю одного-единственного папарацци, у них взгляд особенный – выискивающий и вороватый. Это не значит, что все газетчики плохи, просто есть журналисты и журналюги, разница в подходе и способах подачи материалов. Я охотно позирую, если есть такая необходимость, даю интервью, я открыта, а потому терпеть не могу, когда на меня устраивают засады, да еще и прикрываются чем-то или кем-то очень дорогим.

Перед нами стояла журналюга. Даже если они действительно с пеленок росли вместе с матерью нашей Марии, она все равно журналюга, а потому я зашипела, как кобра в стойке:

– Убирайтесь отсюда, пока я вас не убила! Терпеть не могу папарацци!

Использовать биологическую мать удочеренной нами девочки для газетной сенсации вполне достойно того, чтобы придушить эту дрянь! Рядом буквально взвился Ричард, понявший, в чем дело. Журналистку словно ветром унесло из отеля, за ней метнулся и фотограф, на ходу пряча камеру. Им вслед несся рык Бартона. К нам уже спешила охрана отеля.

Мать нашей девочки растерянно замерла на месте, она действительно не понимала ни по-английски, ни по-французски. Понимая состояние бедолаги и не имея возможности что-то ей сказать, я просто взяла ее руку в свою и принялась успокаивающе гладить. Старенькое пальто с обтрепанными рукавами, давно не крашенные волосы с проседью, стоптанные туфли… все достойно сожаления, но мы же не виноваты. В чем дело, зачем она приехала, что случилось?

Ричард успел проскрипеть