Тайна Найтингейла - Филлис Джеймс

Жилец соответствовал комнате. Он выглядел даже излишне опрятно. Молодой человек, пожалуй, немногим старше двадцати, как показалось Далглишу. На нем был чистый бежевый свитер под горло с аккуратно подвернутыми на одинаковую длину рукавами, воротничок очень белой рубашки выпущен наружу. Его вылинявшие, но без единого пятнышка джинсы были явно как следует выстираны и отглажены. На каждой штанине — аккуратная стрелка, а концы подвернуты и тщательно подшиты. Все это как-то странно не вязалось с его непритязательным одеянием. На босых ногах кожаные сандалии с пряжками, какие обычно носят дети. Очень светлые волосы были зачесаны таким образом, что обрамляли его лицо в виде шлема, как у средневекового пажа. Под прилизанной челкой — худое и нежное лицо с крючковатым, слишком большим носом и маленьким, хорошо очерченным, но немного капризным ртом. Но самой удивительной чертой его облика были уши. Далглиш никогда не видел таких маленьких ушей, к тому же совершенно бесцветных, словно сделанных из воска. Сидя на перевернутом оранжевом ящике, свободно свесив руки между колен и устремив настороженный взгляд на Далглиша, он казался центром композиции какой-то сюрреалистской картины: одинокая, четко выписанная фигура на фоне множества клеточек-ячеек. Далглиш подвинул один из ящиков и уселся напротив юноши.

— Вы, конечно, знаете, что она умерла? — спросил он.

— Да. Я прочитал об этом в утренних газетах.

— А вы знали, что она беременна?

Этот вопрос вызвал наконец какое-то проявление чувств. Непроницаемое лицо парня побледнело. Он вскинул голову и с минуту молча смотрел на Далглиша, прежде чем ответить.

— Нет. Не знал. Она мне не говорила.

— Почти три месяца. Это мог быть ваш ребенок?

Даусон опустил взгляд на свои руки.

— Наверное, мог. Я не предпринимал никаких мер предосторожности, если вы это имеете в виду. Она говорила, чтоб я не беспокоился, что она сама за этим проследит. В конце концов, она была медсестрой. Я думал, она знает, как предохраняться.

— Именно этого, как я подозреваю, она и не знала. Может быть, вы лучше расскажете мне обо всем?

— Разве я обязан?

— Нет. Вы ничего не обязаны говорить. Вы можете потребовать консультации адвоката, можете затеять мышиную возню, создавая препятствия и тем самым надолго задержав расследование. Но какой в этом смысл? Никто не обвиняет вас в убийстве. Хотя кто-то убил ее. Вы знали ее и, возможно, любили. По крайней мере, какое-то время. Если хотите помочь, то самое лучшее, что вы можете сделать, — это рассказать мне все, что вы о ней знаете.

Даусон медленно поднялся на ноги. Он казался медлительным и неповоротливым, как старик. Словно потеряв ориентацию, он оглянулся вокруг. Потом сказал:

— Я приготовлю чай.

Шаркая ногами, он подошел к газовой плитке с двумя конфорками, пристроенной справа от убогого и неиспользуемого камина, приподнял чайник, как бы определяя по весу, достаточно ли в нем воды, и включил газ. Вынул из одного из ящиков две кружки и поставил их на другой, который он приволок и втиснул между собой и Далглишем. В этом ящике лежали аккуратно сложенные газеты, которые, судя по их виду, даже не были прочитаны. Одну из них он расстелил на ящике, а на нее уже поставил голубые кружки и бутылку молока; все это делалось так торжественно, словно они собирались пить из королевского фарфора. До тех пор пока чай не был готов и разлит в кружки, Даусон не проронил ни слова. Потом сказал:

— Я был не единственным ее любовником.

— Она вам рассказывала о других?

— Нет, но мне кажется, один из них был врач. А может, и не один. Учитывая обстоятельства, это было бы неудивительно. Однажды мы разговаривали о сексе, и она сказала, что натура и характер мужчины проявляются полностью, когда он занимается любовью. Что независимо от того, как он ведет себя в одежде, в постели нельзя скрыть эгоизм, черствость или грубость. А потом она сказала, что однажды спала с хирургом, и ей было совершенно ясно, что он привык вступать в контакт с телом только после того, как оно было анестезировано: он был так поглощен восторгами по поводу собственной искушенности, что ему даже в голову не приходило, что женщина, с которой он лежит в постели, способна что-то чувствовать. Она еще смеялась над этим. По-моему, ей в общем-то было все равно. Она над многими вещами смеялась.

— Но она была счастлива? Как вы считаете?

Парень погрузился в размышления. А Далглиш подумал: «Только, Бога ради, не отвечай: „А кто счастлив?“»

— Нет, вряд ли. Скорее всего — несчастна. Только она знала, как быть счастливой, на самом деле знала. А это очень важно.

— Как вы с ней познакомились?

— Я готовлюсь стать писателем. Всегда хотел быть только писателем, и никем иным. Но пока я закончу и опубликую свой первый роман, надо на что-то жить, поэтому я работаю ночным телефонистом на международной линии. Помогло знание французского. Платят неплохо. У меня мало друзей, потому что нет времени, и я ни разу не спал с женщиной, пока не встретил Джо. Женщинам я, кажется, не нравлюсь. А с ней я познакомился прошлым летом в Сент-Джеймсском парке. Она пришла туда в свой выходной, а я пришел понаблюдать за утками и посмотреть, что собой представляет этот парк. Один из эпизодов моей книги должен разворачиваться в Сент-Джеймсском парке в июле месяце, и я пошел туда, чтобы сделать заметки. Джо лежала на траве и смотрела в небо. Она была совсем одна. В моем блокноте оторвалась страничка и улетела прямо ей на лицо. Я пошел за ней и извинился, а потом мы вместе ловили ее.

Он держал кружку с чаем, уставившись на нее так, словно всматривался опять в летнюю гладь озера.

— Странный это был день — очень жаркий, пасмурный и неспокойный. Теплый ветер налетал порывами. Озеро казалось тяжелым, как свинец.

Он помолчал немного, но Далглиш ничего не сказал, и тогда он продолжил:

— Вот так мы познакомились и разговорились, и я пригласил ее к себе на чай. Не знаю, чего я ожидал. После чая мы опять говорили, и она легла со мной в постель. Много позже она сказала, что не собиралась этого делать, когда пришла сюда, но я не знаю. Не знаю даже, почему она пришла. Может, просто от скуки.

— А вы собирались?

— Тоже не знаю. Может быть. Я только знаю, что хотел переспать с женщиной. Хотел узнать, что это такое. Ведь это ощущение нельзя описать, пока сам не испытаешь.

— И даже испытав, не всегда можно. И как долго она снабжала вас материалом?

Парень, казалось, не понял иронии.

— Она обычно приходила раз в две недели в свой выходной, — ответил он. — Мы никуда не ходили вместе, разве что в паб иногда. Она приносила какую-нибудь еду и готовила ее здесь, а потом мы разговаривали и ложились в постель.

— И о чем же вы разговаривали?

— Наверное, больше всего говорил я сам. О себе она говорила мало, сказала только, что ее родителей убили, когда она была маленькой, и что воспитывалась у своей престарелой тетки в Камберленде. Тетка уже умерла. Не думаю, чтобы у Джо было очень счастливое детство. Ей всегда хотелось стать медсестрой, но в семнадцать лет она заболела туберкулезом. Болезнь была не в очень тяжелой форме, и Джо провела полтора года в швейцарском санатории и вылечилась. Но доктора не советовали ей поступать в медучилище. Тогда она пошла работать и сменила несколько мест. Года три была актрисой, но без особенного успеха. Потом официанткой, потом продавщицей. Потом собралась замуж, но из этого ничего не вышло. Она расторгла помолвку.

— Она не говорила почему?

— Нет. Сказала только, что узнала об этом человеке что-то такое, из-за чего их женитьба стала невозможна.

— Она не говорила, что именно это было или кто был этот человек?

— Нет, и я не спрашивал. Только мне кажется, что он оказался каким-то сексуальным извращенцем.

Заметив выражение лица Далглиша, он поспешил добавить:

— На самом деле я не знаю. Она ничего не рассказывала мне. Большая часть того, что я знаю про Джо, просто случайно всплывала в разговорах. Она, в общем, никогда не говорила о себе подолгу. У меня просто сложилось такое впечатление. Когда она говорила о своей помолвке, в ее голосе слышалась какая-то горькая безнадежность.

— А что было после?

— Ну, по всей видимости, она решила снова попробовать стать медсестрой. Надеялась, что ей повезет пройти медицинский осмотр. Она выбрала больницу Джона Карпендара, потому что хотела быть поближе к Лондону, хотя и не в самом городе, и еще надеялась, что в небольшой больнице будет не так трудно работать. Наверно, ей не хотелось совсем подорвать здоровье.

— Она что-нибудь рассказывала о больнице?

— Очень мало. Кажется, она была вполне довольна. Но конечно, в такие подробности, как вынос горшков и тому подобное, она меня не посвящала.

— Вы не знаете, были у нее враги?

— Наверное, были, раз кто-то убил ее, не так ли? Но она никогда ни о чем подобном не говорила. Может быть, не знала.