Журнал Наш Современник №11 (2003) - Журнал Наш Современник

— Здесь недалеко находятся на пастбище наш прославленный верблю­довод Самбу и его дочь ревсомолка Алтынцыг, — сказал он.

От гостиницы тянулось бетонное шоссе, и в конце его веером в степь уходили грунтовые дороги. Шофер аймачного комитета подъехал на “газике”, похожем на фантастический лунный вездеход. Количество всевозможных фар на машине нас ошеломило. Чувствовалось, что он был доволен произведенным эффектом. Небрежно нажал на какие-то кнопки, выдвинул вперед лобовое стекло, невероятной высоты антенну и, нажав на рычаги “лунохода”, ринулся вперед. Скорости, с которой нас несло в степь, мог бы позавидовать любой рекордсмен автобана. Ну а мы уже через пять минут завидовали пассажирам медленно ползущего по районной грунтовке автобуса.

“Газик” взлетал на холмы — открывалась фиолетовая даль гор, вытянутых вдоль горизонта, розовые перья облаков — и вновь нырял в серые, щебенчатые равнины, оставляя за собой космический шлейф пыли, желтого песка и камешков. Просить уменьшить скорость было бесполезно, да и монгольские расстояния не позволяли ехать медленно. Скорость требовала жертв, и они приносились в виде мелких шишек и ушибов при подскоках и прыжках “газика”. Водитель был невозмутим и необыкновенно красив в своей позе слегка согнувшегося всадника. Взлетев на очередной холм, он императорским жестом разрешил нам выйти и отдышаться.

И вот мы у верблюдоводов. Верблюд — животное таинственное, умное и грозное. С человеком он прошагал по векам цивилизации значительно дольше, чем лошадь. Человека он одаривает шерстью, войлоком и молоком. Верблюжье молоко при содержании жира до 5 процентов — один из самых питательных продуктов. Рацион верблюда неизысканный — он ест пустынную колючку и сухую траву, но на этой скудной пище достигает роста двух метров, а иногда и больше. Имя легендарного Заратустры в переводе означает “владелец золотых верблюдов”. Могущество многих государств Древнего Востока покоилось на горбе верблюда, ибо только этим транспортом можно было преодолеть бескрайние просторы, связать их с внешним миром.

На всю жизнь запомнится, как рассвирепевшая верблюдица, не подпус­кавшая к себе обессилевшего верблюжонка, успокоилась от звука музыки. Хозяин слегка касался струны, и над степью раздавался ее жалобный звук. Немного монотонная, печальная мелодия остановила мечущуюся верблюдицу, она наклонила голову перед хозяйкой, которая поглаживала ее по шее. Звук, который, казалось, рвался из каких-то вечных далей, из глубин пустыни, приносил сладкие и грустные воспоминания. И — о чудо! Верблюдица запла­кала. Крупные капли слез текли из ее глаз. Она слегка покачивала головой, смахивая их на песок, а они снова текли и текли. Верблюжонок уже давно жадно сосал материнское молоко, когда мать очнулась от сладостных воспоминаний и ласково потрепала его губами. Зоологи, наверное, имеют объяснение этому явлению, мне же хотелось приписать перерождение ярости в доброту влиянию искусства.

Сам Самбу знал всех своих подопечных наперечет, уважительно говорил о каждом, рассказывал об их повадках.

— Вот на этом и вам можно проехаться. Он спокойный. Я его так и зову — Спокойный Серый. А тот Быстрый, а эта Убегающая. Важно следить за всем — вовремя подоить,и чтобы шерсть не свалялась и как следует отросла. Чтобы молодые верблюды привыкли в свое время к седлу, а верблюжата были накормлены. Вроде и простые обязанности, но сто пар глаз ожидают от тебя, что ты будешь заботливым и справедливым ко всем. Ведь верблюда нельзя обманывать.

Покидая Далан-Дзадгад, чтобы вылететь утром прямым рейсом с турист­ской базы “Южная Гоби”, расположенной невдалеке от горы Гурбан-Сайжан (Трех красавиц), мы оглянулись еще раз на площадь перед гостиницей, где с растрепанной гривой стоял каменный верблюд, овеваемый жаркими ветрами Гоби. Было ясно, что здесь, может быть, в единственном городе мира, он был естественным и необходимым украшением центральной площади.

У подножия Трех красавиц раскинулся необычайный городок из модерни­зированных, современных юрт. Электричество, вода — все было доступно туристу, который щедро оставлял здесь валюту. Американцы и западные немцы наперебой фотографировались в типичном монгольском халате.

Сопровождавший нас поэт Ням (его полная фамилия Нямаагийн) сказал, что мы не можем уехать из Гоби, не встретив рассвет. Пришлось сократить время сна до трех часов, и мы увидели то, что останется в памяти на всю жизнь.

Только что был ночной час и небо темнело глубокой синей чистотой, и вдруг как будто невидимая рука сделала по нему мазки, нанеся слой серебристо-ватных тучек и розоватых перистых облачков.

Луна, как медицинская сестра после дежурства, уставшая и довольная, что все закончилось благополучно, опершись на груду облаков, выступающих над тремя горными вершинами, задумчиво оглядела просторы, перед тем как закрыть дверь ночи, и тихо сняла темно-синее одеяние неба. В степь вступал рассвет. Границы света на востоке раздвинулись. То светло-желтый, то призрачно-золотистый ореол светила вытягивался из-за горизонта на нитях лучей. Вот мелькнул красный край Восходящего. И сразу четко обозначился горизонт, до этого скрывавшийся в зыбкой неясности. Переходный миг был кратким. Солнце всходило полноправным хозяином, мощно и спокойно заполняло все пространство пустыни, на котором не оставалось никаких островков ночи. Рассвет без паузы переходил в день...

...Нет, не раскрыл, не прозрел, не ощутил я будущую судьбу Монголии, хотя побывал в Улан-Баторе и Гоби, на Халхин-Голе и в промышленном городе Эрдэнете, в степи, юрте, городской квартире, на заводе.

Но был почти уверен, что народ, волной прошедший от Тихого океана до Адриатики, схлынув с тех пространств, многое взял в свои исторические гены, многое познал и его цивилизационная линия в мировой истории не закончится.

А как же мы, русские?

У МУДРЕЦА ЛЕОНОВА

 

Может быть, раз в месяц, иногда реже звучал звонок: “Валерий, как всегда там, в два часа. Сизов”. Это Николай Трофимович Сизов, генеральный директор “Мосфильма”, добрейший и симпатичный человек, писатель, книги которого про московскую милицию я издавал раньше, приглашал в Сандуны. Там мы и встречались с Леоновым. Скорее всего, это был некий художественно-литературный клуб, ибо в номерах не пили. Леонов к питию относился крайне отрицательно, да и нам не хотелось время терять, поскольку каждая беседа с ним была бесценной учебой.  В то время он был обеспокоен “восточной” (китайской) угрозой. “Я помню, как нам показывали в императорском Ботаниче­ском саду тридцатисантиметровую японскую карликовую сосну, которой было триста лет. Горшок разбился, ее пересадили в такой же, но образовался небольшой зазор осыпавшейся земли. Знаете, что произошло? Вот такой сук вдруг вырос! “Китай сейчас получает зазор. Сук будет громадный. И куда? Конечно, в Сибирь. Медведь лежит, лапу сосет. А как мы можем их остановить? Вот пойдут через границу. Стреляем. А они идут. Сто тысяч! Стреляем. Идут пятьсот, миллион. Стреляем. Десять миллионов. Им что? Погибнем от трупного яда. Вспомним, как римский полководец долго осаждал крепость, которая не сдавалась. Тогда он стал забрасывать катапуль­той за крепостную стену трупы погибших воинов. Осажденные сдались. Тлен победил. А Америка готова столкнуть нас с Китаем. А с ними будет вести себя сдержанно, чтобы не обидеть, а нам навредить”.

Главной темой, конечно, была Россия, ее боль, ее враги. Правда, Николай Трофимович предупреждал: “Друзья, вы знаете, для меня еврейской темы не существует”. Как бывший комиссар милиции города Москвы, он знал, что главные номера Сандунов под наблюдением и прослушиванием. А эта тема у КГБ была чуть не главной. Да и не только она нас интересовала. Леонид Максимович с наигранной наивностью спрашивал: “Ганичев (по фамилии, чтобы подчеркнуть официальность вопроса), а скажи, они там (он вырази­тельно показывал пальцем вверх) о народе думают?”. Я, конечно, пожимал плечами: “Наверное, думают”. “Не-е-ет, — растягивал Леонов и покачивал головой, — если бы они хотя бы раз в месяц собирались и говорили: сегодня мы три часа думаем о народе”. Слова не воспринимались шутейно, думалось: а действительно, собирались бы властители, и не о себе, не о близких, не о дальних странах и интернациональной помощи судили-рядили, а о нашем народе, наших людях в Вологде, Астрахани, Златоусте и Уссурийске думали. Но им было не до этого…

Говорили, конечно, о новинках. Леонов хвалил Астафьева. Вздыхал: “Абрамов затянул роман”. “А вот Пикуль живой, но нередко вульгарный. Нельзя все черной краской”. Я возражал: “У него много хорошего о нашей истории” — “Может быть, может быть…”.

Наша духовная связь не прерывалась до конца его дней. Удалось побывать у него и в последние его дни, в юбилей девяностопятилетия. Он и в этот день был мудр, пессимистичен и нес в себе великую тайну “Пирамиды”, книги, не прочитанной обществом в двадцатом веке, которую еще предстоит открыть.