Марш - Эдгар Доктороу

Сказки про янки в результате принесли нам свободу.

Да ну! Может, вам и дали подышать, только воздух сильно испортили. Пф-фу! Хороший, свежий ветер был бы сейчас просто милостью Божьей. Ни один южный благородный генерал никогда в жизни не оставил бы тысячи трупов вонять посреди города. Ни в коем случае. От лишнего тягла он бы избавился где-нибудь в пустынном месте, где никто бы от этого не страдал. Старина Шерман всячески стремится оставить по себе память. Вот против такого поведения мы в первую очередь и восстали. Эта ваша исходящая от янки свобода — такая же сказка, как то, что мул понимает по-человечески.

Что ж, посмотрим, посмотрим, — пробормотал негр. Передернул вожжами, и Берт вклинился в поток транспорта, движущегося в направлении моста через реку. — Однако почему-то мы не за южным благородным генералом гоняемся, чтобы сделать его фотоснимок, — добавил Кальвин.

Как только полк Сбреде Сарториуса перешел на ту сторону реки Кейп-Фир и двинулся дальше к востоку, Сарториус привязал коня к фургону, в котором везли его странного пациента, забрался внутрь и продолжал путь с ним вместе. Пациентом был капрал Альбион Симмс из Восемьдесят первого полка Армии Огайо — тот, которому в череп воткнулся гвоздь.

Это произошло в результате странного инцидента, когда еще в Колумбии порох сваливали в реку Салюда и почему-то он вдруг взорвался; много народу погибло, а Альбион Симмс, очнувшись, обнаружил, что сидит на земле и тяжело дышит, а в голову словно что-то ужалило, и он потянулся рукой потрогать.

Затем пораженные однополчане доставили его в госпиталь Колледжа Южной Каролины, где, попав под наблюдение Сбреде Сарториуса, он был немедленно уложен и обездвижен, чтобы как-нибудь ненароком не причинил себе еще большего вреда. Сбреде брил пациенту голову и одновременно расспрашивал его. Альбион Симмс утратил память. Все его рефлексы были в норме, он хорошо видел и слышал, мог отвечать на вопросы, но до момента, когда почувствовал, что его что-то ужалило, он не помнил ничего. Ему сказали, как его зовут и в каком полку он служит, но он это воспринял будто абсолютно новую информацию.

Естественно, при появлении такого пациента — совершенно невредимого, если не считать черепа с торчащим из него гвоздем, — военные хирурги быстро забегали. Всем до смерти надоели рутинные ампутации и по большей части бесполезные попытки лечения заразных болезней, и врачи встрепенулись — такой интересный случай! Ожили амбиции: профессионалы они или кто? Собрали консилиум, хотели делать операцию, но Сбреде, которого, хотя и недолюбливали, но признавали лучшим, сказал, что сам он за такую операцию не возьмется — слишком велик риск.

Гвоздь — обычный, из тех, которые используют при постройке армейских телег, — вошел в кость черепа повыше уха под углом в 180 градусов. И накрепко застрял. Может, конечно, возникнуть осложнение в виде образования рубцовой ткани или нагноения, — сказал Сбреде, — но хирургическим вмешательством мы только ухудшим положение. Если посмотреть вблизи, видно, что трещин при ударе не возникло. Чисто колотое проникновение. Примерно на три дюйма гвоздь торчит снаружи, значит, на два дюйма железо проникло внутрь теменно-затылочной области. Да там еще кость впереди. Применить трепан нельзя, и нельзя выдернуть гвоздь, как выдергиваешь из пальца занозу. Дел наделаем наверняка, а состояние, как оно есть сейчас, по крайней мере стабильно.

Пока над ним совещались, взгляд несчастного Альбиона, привязанного к смотровому столу, метался туда-сюда, останавливаясь то на одном враче, то на другом. Сосредоточенные бородатые офицеры, склонившись над ним, застили собой белый свет. Он заволновался, начал натягивать ремни, пытаясь вырваться. Сбреде Сарториус поглядел Симмсу в глаза и, улыбнувшись, положил руку ему на грудь. Капрал Альбион Симмс, — сказал он, — вам не будут делать операцию. То, что вы выжили, это чудо. Вот этим-то чудом, его изучением, мы и должны заняться.

В глубине души Сбреде Сарториус, должно быть, признавал, что такого пациента надо бы отправить в госпиталь на Север; со строго медицинской точки зрения брать его на марш как минимум неоправданно. Первая заповедь врача: не навреди. Так что езду по ухабистым, разбитым дорогам, вне всякого сомнения, ему прописывать не следовало. Но от возможности, наблюдая этого солдата, узнать что-то новое о работе мозга отказываться не хотелось. По всем прогнозам пациент был обречен. Летальный исход всего лишь вопрос времени — мозг будет реагировать на повреждение резче и резче, и сознание начнет уходить, как вода при отливе. Но все же ожидается некий процесс. И пусть уж этот процесс пройдет под его наблюдением.

Исключительно для Альбиона Симмса Сбреде выделил санитарную карету с мягкой подвеской, там его привязали, и от самой Колумбии он ехал в ней вслед за армией, то один, то вместе с хирургом.

В конце каждого дневного перехода, закончив срочные операции (столкновения с отрядами противника не оставляли без работы ни на день), Сбреде находил время поговорить с пациентом и записать наблюдения. Через несколько дней память Альбиона уже не сохраняла момент увечья. С некоторых пор, слыша звуки, он видел цвета. Перестал узнавать начертание цифр. Иногда жаловался на боль и головокружение. Тем не менее аппетит сохранял хороший. И хотя память о прошлой жизни полностью утратил, однажды вдруг вспомнил слова и мелодию песни и даже спел ее врачу:

Вещая кукушка, птица-красотуля,Если метишь в небо, то уж вниз-то не ныряй!И хотя б до дня Четвертого июляТы мне не пророчь до-орогу к Богу в рай.

Он пел тонким, писклявым голосом, заведя глаза горе, будто видит птицу, о которой поет. Сбреде сделал песню критерием стабильности состояния пациента — каждый день во время разговора стал просить его спеть. Через неделю Альбион уже не мог вспомнить ни слов, ни того, что была какая-то песня, а когда его спросили, что такое Четвертое июля, не ответил. Потом однажды он запел эту песню снова, а на следующий день опять ничего не помнил.

Тем временем кто-то из коллег Сарториуса (он не знал, да и не пытался выяснять, кто именно) известил министра здравоохранения, который в свою очередь телеграфировал в штаб Шермана приказ по ведомству, чтобы немедленно по прибытии в Файеттвиль полковник Сарториус отправил капрала Симмса в центральный военный госпиталь в Вашингтон. Приказ пришел, когда армия проходила городок Чиро.

В ответ Сбреде распорядился, чтобы Стивен Уолш соорудил ящик, в котором теперь содержался Симмс вместе с неотделимым от него гвоздем. Днем ты теперь ложиться не будешь, Альбион, — сказал ему Сбреде. — Будешь смотреть в окошко, как там поживает окружающий мир.

Армейский идиотизм Сбреде презирал всегда, он знал, что, едва они выйдут из Файеттвиля, в верхах ни одной мысли по этому вопросу больше не возникнет, особенно если — как он сильно подозревал — в ближайшие дни армия столкнется с гораздо более активными действиями неприятеля, нежели те, к которым все привыкли. К нынешнему моменту его разочарование в медицинском сообществе Армии Запада стало окончательным и бесповоротным. Сколько ни предлагал он новых методик и способов лечения взамен устаревших стандартных, сколько ни изобретал устройств, облегчающих проведение операций, ничто не прививалось. По некоторым его предложениям еще не приняли окончательного решения. И еще долго не примут — война, во всяком случае, точно успеет закончиться. Он не искал признания для себя лично. Не нужно было ему и повышения в чине. Но его все больше раздражала, просто до остервенения доводила традиционная система мышления медиков. Опыт не шел ей на пользу, она ни за что не хотела меняться, врачи лишь тупо наблюдали за тем, как неэффективны, как убийственны их способы лечения несчастных раненых и искалеченных парней, вверивших себя их заботам.

К проблеме рабства Сарториус не был равнодушен, иначе не принял бы офицерской должности в федеральной армии. Но он был европейцем, диплом получил в университете Геттингена и с самого начала чувствовал себя чужим. С его точки зрения, варварскую жестокость войны компенсировать могло только богатство врачебной практики. Чем больше тебе встречается увечий, чем они разнообразнее, тем быстрее учишься. Однако, похоже, лишь он один рассматривал американскую Гражданскую войну как адъюнктуру и практикум.

При том, что самого себя Сарториус считал человеком высокогуманным, он замечал, что не все и не всегда считают его таковым. Похоже, между ним и американцами есть некая изначальная разница, и потому в одинаковых ситуациях он ведет себя во многом не так, как они. Держится более официально, стараясь не выглядеть вызывающе, и за это ему приписывают высокомерие. У него трудно вызвать улыбку? — понятно: значит, он смотрит на них холодными глазами, как энтомолог на насекомых. Он всегда был спокоен, сдержан и уверен в себе, а европейскую цивилизацию покинул, потому что видел в ней систему насилия над личностью и не хотел становиться ее частью. Прибыл в Америку, как и все, за свободой. Но в американцах ему чего-то не хватало — возможно, ощущения трагичности бытия. Именно это ощущение и побудило его еще в школьные годы заняться наукой. Потому что альтернатива такая: либо наука, либо полное отчаяние. Но в это утро в фургоне, когда Сбреде под стук по брезентовому пологу капель начавшегося дождя снова задумался о судьбе Альбиона Симмса, ему пришло в голову, что, может быть, между его сознанием и сознанием странного пациента существует некое загадочное сходство: в мозгу Сарториуса как будто тоже что-то отмирает — именно это и побуждает его доискиваться знания, невзирая на последствия.