Лучшее юмористическое фэнтези. Антология - Нил Гейман

К счастью, на стене напротив Нариэлле было большое зеркало, которое позволяло ей сколько угодно рассматривать свои собственные огненно-рыжие волосы, изумрудно-зеленые глаза, и гибкую, стройную, привлекательную и в то же время выражающую неуступчивость фигуру.

В горле Брендона из Черной Башни клокотнул смешок. Как он посмел глумиться над ней? Она ненавидела его! Она всегда будет его ненавидеть! И тогда он сказал:

— Какой огонь. И что же ты дашь мне в обмен на мою помощь… моя госпожа?

Никаких сомнений, в его голосе прозвучала насмешка. И еще сильнее она его возненавидела, но вместе с тем и с еще большей страстью!

— Золото?

Она его просто не выносила! Ответ Нариэлле был настолько холодным и официальным, насколько могли сделать его таковым ее уязвленная гордость и с трудом подавляемое желание ударить чародея по ухмыляющемуся лицу:

— Нет.

— Нет? — Его неровные брови приподнялись.

— Слово чести благородной эльфийской принцессы и девы. Воины отца несли золото, чтобы заплатить тебе. Когда на них напали наемники лорда Иэйархха, сундук свалился со скалы в море, и люди Песков Вегаса утащили его с собой.

— Значит, сундука у тебя нет. — Теперь он больше не улыбался. — Ты много говоришь о мужчинах — о воинах, о наемниках, — моя госпожа… для той, кто зовет себя девой.

Она отпинает его по ногам и нажалуется на него своему благородному отцу!

— Ты сомневаешься в том, что говорят тебе твои глаза, милорд Брендон? Я въехала в твою башню на единороге.

— Последний деревенский тупица хорошо знает, что эльфийские женщины могут дурить головы своим единорогам.

Древняя боль как никогда близко подступила к поверхности брони, сковавшей чувства юного чародея, и грозила прорваться наружу. В это мгновение Нариэлле с сердечным трепетом поняла, что это было за давнее, но так и не забытое предательство, которое наполняло горечью гордую душу Брендона. Кто же была она, эта другая эльфийская дева, которая так жестоко обманула его? Почему она это сделала? Чего бы не отдала Нариэлле за то, чтобы добраться до этой маленькой остроухой сучки и поучить ее хорошим манерам!

В груди Нариэлле всколыхнулось сострадание к Брендону, отчего ее бюст обрел новые, еще более пышные очертания. Только ее жестокая, непомерная, глупая гордость мешала ей тут же заключить его в объятия и прогнать прочь все его горести, как если бы он был всего лишь маленьким мальчиком или несправедливо наказанным щенком. Но даже когда она выпаливала ему в лицо резкие слова, ее сердце сжималось от острого щемящего стремления обнять его.

— Тогда, возможно, тебе стоило нанять для консультаций какого-нибудь деревенского дурачка! — Ноздри ее раздувались, она тряхнула великолепной гривой волос и с великолепнейшей бравадой топнула ногой. — Даже он сумеет сказать тебе, что свою добродетель дамы королевского дома лорда Вертига Серебряного Единорога из Белого Замка Золотых Арок защищают сталью!

С этими словами эльфийская принцесса выхватила из цепких объятий мягких ножен, которые скрывались под ее юбками, внушающий благоговейный ужас и окутанный неимоверно прочными чарами клинок. С безграничным, неудержимым ликованием от ощущения того, как вновь сомкнулась ее рука на этой дивной, внушительного обхвата рукояти, Нариэлле осознала, насколько глубоко она любит свой меч.

На лице Брендона отразилось легкое удивление. Он сделал жест, тайный смысл которого был известен лишь немногим волшебникам. С растущим ужасом Нариэлле смотрела, как ее клинок дрогнул, а затем безвольно поник, как увядший на солнце пучок сельдерея. Колдун забрал меч из ее ослабевшей руки и швырнул на другой конец комнаты, где он отскочил от большой мягкой кровати и перепугал кота.

— У тебя нет золота, и все же ты хотела бы получить мою помощь, — сказал он. — Очень хорошо, я помогу тебе. Но взамен я получу…

— Что? — Бюст эльфийской принцессы вызывающе всколыхнулся.

— …тебя.

С хриплым вскриком он прижал ее к груди. Нариэлле ощутила, как его чародейское естество давит ей на бедро, и сейчас она не могла бы сказать, выражали ли чувства, поднимающиеся теперь и в ней, одновременно и страх, и нерешительное радостное предвкушение того, что вот-вот должно было произойти. Он яростно дернул золотую тесьму, одним уверенным движением срывая пышный ворох зеленого бархата с ее с готовностью сведенных плеч. Посыпались и заскакали бесчисленные жемчужины. Кот взвизгнул и метнулся прочь с большой мягкой кровати.

После того как он вернулся, похоронив единорога, он опустился на колени, подобно самому жалкому из просителей, возле кучи свежескошенного сена, которая дала приют столь недавней страсти.

— Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня… Нариэлле?

Ее глаза полнились волнами прилива удовлетворенности и какой-то мягкой нежности к кающемуся чародею.

— Простить тебя, Брендон? За то, что ты сделал из меня настоящего эльфа? О, да ты больший волшебник, чем любой из этих шарлатанов, размахивающих жезлами!

Он игриво выбрал из ее взъерошенных волос ароматные соломинки и запустил ими в кота, который снова вернулся на большую, мягкую, обыкновенную, лишенную романтики, нарочно не замеченную кровать.

— Прости меня за то, что я сомневалась в тебе, любимый. А что до единорога…

Она засмеялась громким переливчатым смехом недавно и так восхитительно обретенной мудрости.

— Громовой Вихрь был преданным зверем, но в душе он понимал, что этот день настанет. Я думаю, он был рад, что все произошло быстро и безболезненно.

Но Брендон не успокоился. Другая, непривычная мука наполнила его сапфировые глаза. С хриплым рыданием он зарылся лицом в мягкие влекущие изгибы ее рук и молил о прощении за то, что когда-то сомневался в ней.

— Это ты чародейка, Нариэлле! — выдохнул он. — Ты нашла здесь слепого, упрямого дурака и сделала из него человека!

— Правда? Ну, ладно. Да, а что до папочки…

Брендон из Черной башни воздел большие нежные руки к небу, не менее голубому, чем его глаза, и превратил врагов лорда Вертига в лягушек. Осада была снята, хотя лорд Иэйархх в своем новом обличье все еще с вызывающим видом слонялся по крепостному рву. Он был окончательно обращен в бегство, когда лорд Вертиг направил контингент вооруженных сетями ловцов, чтобы они собрали тех из врагов, кого смогут поймать. Той ночью в Белом Замке Золотых Арок был устроен великий пир и веселье.

Смеясь, Нариэлле пыталась просунуть еще один поджаренный в масле кусочек между губ своего возлюбленного.

— Что это? — спросил он, стократно возвращая ее радостный смех.

— Кусочки амфибий в масле, — ответила она, размазывая по его груди кисло-сладкий нектар, чтобы потом этим воспользоваться, — попробуй, они восхитительны.

— Вполовину не так восхитительны, как ты, — пробормотал он и, повинуясь неудержимо нахлынувшей на них неодолимой волне взаимного влечения и восхищения, потянул ее под пиршественный стол.

Десерт они пропустили.

Джеймс Бибби

ВЛАСТЬ И ПОРОК[125]

Перевод И. Савельева

Полуденное солнце обрушилось на город Коумас с жестокостью кузнечного молота. Оно палило массивные городские стены, защищавшие жителей от набегов кочевников-варваров. Оно обжигало дома, магазины, таверны и храмы. Оно жалило людей и животных, толпящихся в лабиринтах улиц. Но больше всего доставалось голове констебля (бывшего инспектора уголовной полиции) Хэйвея, дежурившего на перекрестке Рыночной и Западной улиц.

Почти обессилев, он поднял руку в универсальном жесте, подразумевающем остановку, и поток экипажей, всадников, повозок и перегоняемого скота, запрудивший Обдирочный переулок, нехотя замер. Затем Хэйвей взмахнул другой рукой, и хаотичная толпа транспорта, нетерпеливо ожидавшая проезда по Западной улице, рванулась вперед и потянулась мимо полисмена. На пару мгновений его заинтересовала подвода с деревянными пивными бочонками, издававшая ужасный скрип, но за ней потянулась казавшаяся бесконечной вереница алармов[126] в сопровождении трех погонщиков, и Хэйвей снова погрузился в покаянные думы.

И поделом. В том, что он оказался на этом посту и медленно истекал потом, был виноват только он сам. Неужели он так никогда и ничему не научится? Доктор не раз предупреждал, что чрезмерное потребление пива вредно для здоровья. И вот доказательство его правоты. На вечеринке в честь зимнего солнцестояния в полицейском участке он хватил лишнего, а в результате встал на пути у суперинтенданта Вейрда, тыкал ему в грудь пальцем и рассказывал, почему тот не пользуется популярностью у большинства подчиненных.

Но если суперинтенданту полиции Вейрду что-то и не нравилось, так это пьяный подчиненный, толкующий об излишнем весе и проблеме неприятного запаха, исходящего от его тела… особенно если это было правдой. В обычной обстановке все это повлекло бы за собой лишь жестокую головомойку. К несчастью, после обвинительной речи Хэйвея стошнило прямо на брюки суперинтенданта. На следующее утро он был вызван в кабинет Вейрда, и тяжелое похмелье усугубилось разжалованием в рядовые и назначением в отряд регулировки уличного движения.