Черно-белый танец - Анна и Сергей Литвиновы

Милый, дорогой, любимый Арсений!

– начиналось оно.

Сенюшка!

Наверно, я тебе доставлю много горя этим письмом, но знай прежде всего другого, о чем мне придется тебе рассказать: я любила тебя, люблю, и, наверное, всегда буду любить. Что бы со мной не случилось и где бы я ни оказалась. И я сделаю все, чтобы освободить тебя. Все! Излишне говорить, что я не верю и никогда ни на секунду не поверю в то, что ты виновен. Ты не мог этого сделать. Не мог. Я знаю это. Произошла чудовищная ошибка. И я добьюсь, чтобы эту ошибку исправили. Ты вернешься. Я сделаю все, что в моих силах – и даже больше. И когда ты вернешься, мы будем вместе…

А дальше она писала о том, что у нее скоро родится сын. Наверное – сын. Их сын. И еще о том, что она устала жить одна, вдали от семьи. И устала сопротивляться своей матери и бороться с ее железной волей. И о том, что она пошла у нее на поводу. И решила выйти замуж. За другого. За Евгения. За ненавистного Эжена.

Да, я, наверное, слабая, несамостоятельная, подлая. Я не декабристка. Не некрасовская женщина. Но почему-то я думаю, что так, будучи замужем за ним, я вернее смогу спасти тебя. И ты – скорее вернешься. И тогда мы будем вместе. Обещаю тебе – будем вместе. Потому что я любила тебя, и люблю, и всегда буду любить…

Он порвал это письмо. Немедленно по прочтении.

А следующие два письма порвал прямо в конвертах, не читая.

Однако письма продолжали приходить с удивительной для лагеря регулярностью – раз в два месяца. И новое письмо Арсений не выдержал и вскрыл. Но читал он его уже отстраненно, холодно – как если бы его написала совершенно чужая женщина. Как если бы оно пришло из Америки, с Марса, с Луны. Настолько ее жизнь, дела и заботы были бесконечно далеки от него.

Он смирился с тем, что ее больше нет в его жизни.

И вот теперь… Теперь, кажется, чувство к Насте снова настигло его. Неожиданно. Прямо посреди морозной улицы. Под звуки песни, доносящейся из чьей-то чужой форточки.

Впервые за тысячу дней он расслабился, и любовь к ней снова поразила его.

Или, скорее, эта любовь никуда не уходила, она была старательно похоронена в нем, а вот теперь – снова ожила.

А певец пел:

В комнате с белым потолкомС правом на надеждуВ комнате с видом на огниС верою в любовь…

***

Европейская Прага находилась от Москвы примерно на том же расстоянии, что и уральский Соликамск – но не к востоку от советской столицы, а к западу.

И в то же самое время, когда Арсений стоял в телогрейке и кирзачах посреди заснеженной соликамской улицы, Эжен Сологуб остановил такси на Малостранской набережной, немного не доезжая до моста Легионеров.

Их с Арсением Челышевым разделяли в ту минуту не только огромное расстояние, но и немыслимая социальная пропасть. Вчерашний зэк – и успешный дипломат. Невыездной беспаспортный бродяга, радующийся при виде белья, развешенного на веревочке – и человек с несколькими паспортами и открытыми визами во многие европейские страны.

Трудно представить себе кого-либо из советских людей, более далеких друг от друга.

В Праге было прохладно – прохладно, разумеется, не по соликамским, а по пражским меркам: всего плюс пять, влажный воздух, изморось, сырость.

Эжен не спеша пошел по Вшедровой улице. Выглядел он как настоящий чех: ботиночки фирмы «Цебо», плащ восточногерманского производства, в руке здоровенный румынский «дипломат». Впрочем, оценить его способности к мимикрии, кажется, было некому. Ни единого человека не было на улице. Он проверился: никто не следовал за ним.

На стене дома он издалека увидел линию, прочерченную розовым мелком. Агент подтверждал: встреча состоится. Через пять минут Эжен входил в «гостиницу», забегаловку на улице Уезд.

Забегаловка плавала в клубах сизого дыма. Все пять столиков были заняты. Чехи по-европейски рано обедали.

Эжен с порога поздоровался с барменом и заказал «малый праздрой».

У окна, один за столиком, сидел грустный чех с унылыми усами. Он допивал пиво и доедал гуляш. Эжен попросил разрешения присоединиться к нему. Тот равнодушно кивнул.

Сологуб поставил свой дипломат под столик.

Как всегда во время передачи, чувства были обострены до предела. Не имело никакого значения, что он сейчас находится в братской социалистической стране. Это не делало операцию менее опасной. В данном случае – даже наоборот.

Он мазнул взглядом по бармену и посетителям за столиками: может быть, это как раз те люди, которые будут его брать? За одним столиком – четыре мужика, по виду строительные рабочие. За другим – две подружки лет сорока. За третьим – мрачный одинокий тип в кепке, глубоко надвинутой на лоб… Еще – настороженно оглядывающаяся парочка: может, скрывающиеся любовники, а, может, туристы. А, может… Как всегда, ничего определенного о людях вокруг сказать было нельзя. Они могли быть просто посетителями. А могли быть – агентами местной «беспеки».

Сердце от этого стучало чаще обычного.

Чех с унылыми усами печально доел гуляш, допил пиво. Подозвал бармена, рассчитался. Встал, взял из-под стола «дипломат», вышел из забегаловки.

Только профессионал мог заметить, что взял он из-под стола кейс Эжена.

Эжен не спеша допил пиво. В «дипломате», оставленном чехом под столиком, точь-в-точь таком же, как у него, лежали восемьсот тысяч долларов наличными, обработанные бриллианты и изумруды. Если Эжена будут брать – они сделают это как раз в тот момент, когда он прикоснется к ручке кейса. Пока еще чужого кейса.

Эжен подошел к стойке, отдал три кроны за пиво, сказал, что сдачи не надо. «Дипломат» с сокровищами на минуту остался под столом без присмотра. Любой человек вел бы себя так же, если бы в кейсе, как пять минут назад в Женином, помещались мало нужные документы.

«Ну, с богом!» – сказал он сам себе. В последнее время он почему-то все чаще стал обращаться к создателю.

Взялся за ручку «дипломата» с сокровищами. Медленно, словно задумчиво подошел к дверям, ведущим из забегаловки.

Ничего не произошло.

Он вышел на улицу.

Накрапывал дождь.

Мимо проехало такси.

Несмотря на то, что в ЧССР и не пахло, в отличие от Советского Союза, никакой гласностью и перестройкой, чешские товарищи, настоящие патриоты, решили подстраховаться. И они начали вывозить ценности, принадлежащие КПЧ[6], за границу. Ничего удивительного, что они прибегли к помощи более опытных советских товарищей. Да и контроль за перемещением ценностей осуществляли советские братья… Но Эжен знал: другие чешские товарищи (видимо, уже продавшиеся оппозиционерам), очень хотели бы помешать передаче наличных. И, кажется, опоздали.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});