Рассказы (LiveJournal, Binoniq) - Владимир Сергеевич Березин

века. В бумагах, ему присланных, единственное, что интересного говорилось об этом городе, так это о страшном большом пожаре. Этот пожар истребил “посацких людей многие дворы”, да и “замок рубленый весь сгорел”.

На самом деле Белёв был знатным городом. Был он ровесником Москвы, так как упоминался в летописях с 1147 года. Сначала Белёв был под Литвой, а в 1494-м присоединён к Москве и входил в засечную полосу. После долгих блужданий между скользкими боками губерний он оказался уездным в Тульской — причём вторым в губернии после самой Тулы. Директор Музея первым делом стал тыкать пальцем в то место, где стоял татарский ледяной замок, снежная крепость, комендант которой изрядно навалял нашим предкам.

Я слушал его внимательно, но потом отвлёкся и стал разглядывать жестяные ржавые плакаты на улице. На них были перечислены достижения горожан. “Столица яблочной пастилы” — такие сведения почему-то особенно поражают. Или, скажем, то, что здесь “развито плетение кружев на коклюшках”.

Но первой строкой в списке нужных человечеству вещей, что производятся в Белёве, значились огнетушители порошковые. Очевидно, что это было волшебное предвидение Санти, сила городского герба. Уж потом, после огнетушителей, шли цилиндры тормозные, что плодоовощные консервы, да соки того же извода и, наконец, снова — коклюшки с пастилой.

Плыл поблизости старинным кораблём, обветшавшим летучим голландцем, мужской монастырь Св. Макария Жабынского — белёвского чудотворца.

Краевед тут же сказал, что город назван по реке Белёве, что впадает в Оку, и говорили, что это от мутного течения белей — воды вместе со светло-серыми супесями подзолистых почв.

И то верно, плыло всё. Красный кирпич монастырей, изъеденных временем, с выкусанным и утерянным мясом стен плыл над этой мутной водой. Неспешно плыла в реку грязь недавних дождей. Внутри монастыри были наполнены человечьим жильём да грядками. Курились трубы, спали блохастые собаки, а все люди ушли-уплыли производить порошковые огнетушители, плодоовощные соки или отправились вязать на коклюшках. Без них плыли сквозь скелеты куполов белёсые облака.

Мы пошли в столовую на рыночной площади.

Настоящий путешественник сливается с дорогой медленно — он прикасается к ней через тысячу мелочей и важных событий, но часто упускает главное. Главное — это дорожный корм. Путевая еда изменяет путешественника, она замещает в нём домашнюю плоть. И чем дальше ты удаляешься от дома, тем больше это превращение. Вот ты уже научился резать барана, а вот ты хлебаешь ложкой из оловянной миски, и гортанно кричат твои попутчики, спорят о чём-то. Ты делаешь ещё несколько глотков и вытираешь руки о халат. Да вот ты уже и в халате, и в этот момент чужая речь становится для тебя родной.

Вот что такое дорожная еда — каменеющий хлеб и банка тушёнки-американки в вещмешке, мытый пластиковый стаканчик и неизвестное существо, погибшее смертью Жанны д’Арк, — всё превращает тебя из сидельца в человека дороги, если не сгинешь от несварения желудка.

И мы притормозили у белёной белёвской белой известковой стены и шагнули внутрь.

В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течёт особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах. Никто не знает, что случится с близнецами — и никакая относительность ничего не объяснит.

Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день целых полтора месяца. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, а через полвека, в воспоминаниях, срок утроился — время путешествия растянулось.

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Итак, мы ступили в сырой мир столовой. Там на иконном месте висел плакат:

Хлеба к обеду

В меру бери.

Хлеб — драгоценность.

Им — не сори.

Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку — и было чему удивляться. Там на тарелочке лежала живая еда мёртвой советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.

Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.

Тарелки с битым краем и реликтовой надписью “Общепит” содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы — мы проследили взгляд кассирши, и всё стало ясно.

Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов — время прыгнуло и остановилось.

Всё пошло вспять.

Хрипел громкоговоритель рабочим полднем, превратившимся для нас, бездельников, в завтрак. Кажется, наш “фольксваген”, стоявший у крыльца, медленно трансформировался в зелёную буханку УАЗа (водитель побледнел).

Теперь жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась “Гаубица” — от неё у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки, точь-в-точь как у диснеевского персонажа. Но какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году?

В одной повести у Виктора Некрасова есть эпизод, когда он, уже старый и заслуженный писатель, приплыв на теплоходе в Волгоград, идёт в лёгком подпитии по улице. Видит сдвинутую крышку люка и через эту дыру зачем-то спускается в какой-то канализационный люк. Вот он проходит по коридору… и внезапно попадает в сорок второй год, в тот же самый подвал.

— Ну что, капитан, мины-то поставил? — спрашивают его.

Там сидят его друзья — некоторые уже убитые, те, кто выживут, и те, кого убьют после. Они наливают трофейного, сажают за стол. И у него начинается жизнь наново, жизнь, из которой не выбраться обратно через люк, а надо лезть наверх по лестнице и проверять боевое охранение.

Но нам-то, суетливым путешественникам, судьба надавала плюх, встряхнула за шиворот и выпихнула вон. Сработали белёвские тормозные цилиндры гранёного стекла, и время остановило свой бег. Началось перемещение в пространстве.

Мы упали в немецкую железку, будто в утлый чёлн. Мотор фыркнул, и русская дорога начала бить нас по задницам.

Злой город и пустынь

10 ноября. Козельск и Оптина

Нет ничего более патриотичного, чем любовь к русской дороге, и нет ничего более перевранного, чем обиходные цитаты. Я, впрочем, об этом говорил.

Дорога была ухабистой, и нам всем пришлось замолчать. Да толку-то — мы не можем молчать, как нас ни предостерегай, — и, рискуя языками, мы заговорили о русской истории.

Мы свернули с дороги, что вела вдоль железнодорожного полотна, и поехали кругом.

Тут дело было вот в чём: дороги вовсе не было — начиналась обыкновенная русская грязь. Да и железная дорога стала