Тени колоколов - Александр Доронин

Потом, во время пиршества за столом, Борис Иванович то и дела посмеивался над Плещеевым:

— Леонтий Стефанович, ты самый лучший денщик в государстве, а павлин не распознал тебя?..

Смеялся, а сам то и дело посматривал в сторону Марии Ильиничны, которая всё никак не могла оторваться от наливных спелых яблок.

Сквозь золотисто-белую мякоть даже семечки проглядывались. Царица вонзала в них свои острые зубки, причмокивала брызжущий сок и мурлыкала от удовольствия:

— Ах, хороши-то как! Ну истинно райские яблочки! — Наконец насытилась, посмотрела на скучающую Федосью и спросила Бориса Ивановича строго:

— Ну, а где же хозяин-то? Не ждет, не встречает… Чем таким важным занят?

— На речке он, с рыбаками. Я уже послал за ним, — извиняюще молвил боярин, с улыбкой поглядывая на Федосью.

Поймав этот многозначительный взгляд, она вдруг поняла, зачем они тащились в этакую даль. Царица привезла ее на смотрины. А хозяин — Глеб Иванович — как раз жених. В прошлом году у него умерла жена. Но детей у них, насколько знала Федосья, нет. Живет Морозов-младший один.

А вот и он на пороге. Ростом пониже брата, русоволосый, безбородый. Далеко не молод. Вошел робко, как-то незаметно, словно и не хозяин.

— Иди-ка сюда, братец! — громко обратился к нему Борис Иванович. — Заждались гости. Так что проси прощения…

Боярин подошел к царице, поклонился, потом перевел взгляд на Федосью. Глаза его, добрые и светлые, как бы говорили ей: «Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю».

Мария Ильинична показала ему на место рядом с собой. По левую руку его сидела Федосья.

— Так вам теперь всегда сидеть! — торжественно произнесла царица и велела всем поднять кубки с вином. — Выпьем за молодых. Совет им да любовь!

Все шумно встали. Только Федосья не могла подняться со своего места. Ноги от волнения отказались ей служить. Она опустила голову, и слезы закапали прямо в вино.

Так Федосья Соковникова стала боярыней Морозовой. И уже десятый год замужем. Глеб Иванович поседел, ссутулился. Годы берут свое. Нет в нем удали молодецкой, смелости, безрассудности лихой, любви горячей… Но он очень добр к ней и к сыну Ванюше. Любит их, заботится.

Уезжая из дому надолго по государственным делам, всегда говорит жене: «Не горюй, если не вернусь, не убивайся! Ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди. А сын подрастет — тебе опорой станет!».

Ванюше девять лет. Родился весной, когда в роще собирали березовый сок. Мальчик и сам как березка: стройный, белоголовый, со светлыми глазами, как у отца. А уж шустрый — нянькам не догнать! Любит с работниками в лес по грибы-ягоды ходить, на рыбалку… С улицы домой не затащишь.

…Федосья Прокопьевна увидела, что течением ее сносит к противоположному берегу. Она пошевелила руками, загребая энергичнее воды, опять вернулась на стремнину. Но думать ни о прошлом, ни о настоящем ей больше не хотелось. Что поделаешь, если ей не суждено большое счастье! Обижаться на Бога нельзя. Он — единственное оставшееся ей утешение. Только Господь и успокоит ее мятежную душу. Она хотела перекреститься, но потеряла равновесие, хлебнула речной воды. Вынырнув, направилась к берегу.

Домой шла по знакомой лесной тропинке. Она вскоре вывела боярыню к краю поля, на котором, покачивая кисточками, шумел под легким ветерком овес. Немного погодя ее догнала повозка. Откуда-то ехал сельский батюшка Лазарь. Настоятелем их церкви он всего год. Раньше служил в Юрьевце — Повольске с протопопом Аввакумом.

— Откуда, батюшка, тебя Бог несет? — в ответ на приветствие полюбопытствовала Федосья Прокопьевна.

— В Гуляеве был. Там женщина умерла родами.

— Сколько ж сирот оставила, несчастная?

— Семерых, матушка-боярыня!..

— Ох-хо-хо! — воскликнула Федосья Прокопьевна.

— Прими душу усопшей рабы… — скороговоркой затараторил поп. — Присаживайся, боярыня, подвезу.

— Нет, я ещё пройдусь. А ты поезжай, поставь свечи за покойницу, помолись… Да обедать заезжай, не стесняйся!

Боярыня ушла узкой тропинкой, сбивая широким подолом тяжелого шелкового сарафана хрупкие головки полевых цветов.

* * *

Отдыхая после обеда в своей спальне, Федосья Прокопьевна всё думала о той покойнице, о ее осиротевших детях. Сон не шел. Она встала, оделась и вышла на крыльцо. Со стороны конюшен слышался старческий кашель. Боярыня подошла ближе.

— Дед Леонтий, это ты тут?

— Я, матушка! Я, хозяюшка!

— Не захворал ли часом?

— Старость не хворь, ее не вылечишь, — улыбнулся кучер в седую бороду. Поклонился боярыне в ноги, насколько позволила стариковская спина, и почти шепотом сказал: — Дозволь, я тебе что-то покажу. Идем со мной, Федосья Прокопьевна!

И, не ожидая ответа, поплелся в сторону леса. Боярыня — за ним. Шли долго.

— Дед, куда ты меня ведешь? — стала тревожиться боярыня.

— Увидишь, матушка-боярыня. Ещё немного осталось…

Пришли наконец к реке. Старик осторожно раздвинул кусты ивы и показал рукой на водную гладь, прикрытую легким предзакатным туманом.

— Видишь?

— Что там?

— Смотри, смотри, глаза-то у тебя молодые.

— Плывет что-то. Лось, наверное?

— Зачем лось? — старик с досады всплеснул руками. — Это Никон в Грецию плывет. На лодке. Он, черт. Да только за корягу зацепился. Гребет, гребет — и ни с места. Я его здесь уже давно вижу.

Федосья Прокопьевна с жалостью посмотрела на старика: «Умом тронулся, бедняга!». Но тут Леонтий как захохочет, широко открыв беззубый рот.

— Никуда он не доплывет, антихрист! Разве позволят люди русские веру свою погубить… Аль позволят, матушка-боярыня? Это правда, что он уже и Псалтыри наши жжет и иконы пинает?..

Боярыня со слезами на глазах кивнула в ответ. Старик снял войлочную шапку с головы, низко поклонился хозяйке и виновато сказал:

— Прости, матушка-боярыня, что потревожил тебя, на реку притащил… Душа-то болит, мочи нет… Прости старика глупого!..

Федосья Прокопьевна махнула рукой и пошла домой. Старик плелся далеко позади.

За ужином она рассказала о выходке старого кучера отцу. Соковников с мрачным лицом выслушал дочь и вздохнул печально:

— На то, видно, воля Господа была. За грехи наши сие испытание. Нарочно такого духовника послал нам Всевышний. Он разорил нас, пугает, давит всеместно. Чем спасать свою душу, не знаю, доченька. Что нас ждет?.. — Прокопий Федорович встал из-за стола, пошел куда-то, еле волоча ноги.

У Федосьи Прокопьевны сердце разрывалось от сострадания. Не было сил переносить печаль-тоску стариковскую. Чем она может помочь?.. Для начала самой бы во всём разобраться, привести свои мысли в порядок. Никон с самого начала внушал ей страх, вызывал сомнения и недоверие. Очень хорошо она помнила встречу с ним в Чудовом монастыре. Однажды она долго молилась, стоя на коленях, в задернутом занавеской углу, где и полагалось быть женщинам. Никон вел службу. После молебна, выходя из храма, жестом задержал Федосью Прокопьевну и с наглой ухмылкой сказал негромко:

— Хватит утруждать свои коленки, боярыня! Стоя молись. Душевную благодать твою Христос и так видит. — И перекрестил ее тремя воедино объединенными пальцами.

Федосья Прокопьевна от возмущения тогда чуть не плюнула ему в лицо. Был бы на его месте поп какой или другой архиерей — а то сам Патриарх, лучший друг царя, учит молиться по-новому. Как тут быть? Конечно, греки тоже добру учат, знают много о мире, о Боге. Ну, а наша, русская вера где? Что в ней плохого?

Думы не давали боярыне покоя. Ей не сиделось и не спалось. Утром едва поднялась — и в лес. До приезда сестры с Ванюшей решила погулять, подумать на свободе. Правда, в летнем домике ей и так никто не мешал. Из слуг — только Параша, остальные обслуживают терем, когда там живет кто-нибудь из гостей.

Федосья Прокопьевна не спеша шла по тропинке. У древних сосен на поваленном бурей сухом стволе, где всегда любила отдыхать, заметила сидящего человека. В нерешительности остановилась: далеко ли до лиха?.. Пока раздумывала, незнакомец встал, увидев боярыню, подал голос:

— Не бойся, Федосья Прокопьевна! Аль не узнала? Это же я, Тикшай!

— О, Господи, как испугал! — обрадовалась она. — Что здесь делаешь?

— Слушаю, как птицы поют.

— И о чем же они тебе поют?

— О чем божьи создания могут петь? О мире божеском, его красоте и вечности… А ещё о бренности жизни. Мы, люди, рабы божии, смертны и ничтожны…

— Ты сегодня чем-то расстроен, Тихон?

— Да, барыня, угадала. Ночью тайком к деду ходил. Он рассказал — Сидора высекли. Чуть живой лежит. За что его так? Чем он провинился?

В лицо боярыни словно кипятком плеснули. Щеки ее покраснели. Ей было стыдно. Но как объяснить чужому парню, что, пока хозяин дома отсутствует, Борис Иванович привык все дела вершить силой. Недаром его по всей Москве боятся… Как велит, так и делают.