Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

– У Филиппа в Нидерландах четырнадцать корпусов, солдаты которых все до одного преданы тому, кто командовал ими при Гравелине и Сен-Кантене.

– Не понимаю, – сказал Эгмонт.

– Больше я ничего не скажу, – ответил принц, – но прежде всего вам, граф, и всем вам, господа, прочтут письма, написанные несчастным схваченным Монтиньи.

В этих письмах Монтиньи писал: «Король чрезвычайно разгневан тем, что произошло в Нидерландах, и, когда придёт час, накажет попустителей».

Тут граф Эгмонт заметил, что ему холодно и что следовало бы развести в камине огонь. Так и сделали, пока двое вельмож говорили о письмах.

Так как труба была заткнута, огонь не разгорался как следует, и комната наполнилась дымом.

Затем Гоохстратен, кашляя, прочитал перехваченные письма испанского посланника Алавы к правительнице.

– Посланник сообщает, что виной всех беспорядков в Нидерландах – три человека: Оранский, Эгмонт и Горн. Необходимо, – пишет он далее, – проявить к ним благосклонность и выразить уверенность, что только благодаря их услугам страна сохраняет покорность. Что касается двух остальных, то есть Монтиньи и Бергеса, то они там, где им быть надлежит.

– Ах, – сказал Уленшпигель, – я предпочитаю дымный камин во Фландрии свежей тюрьме в Испании. Ибо там на сырых стенах растут петли.

– Посланник пишет далее, что король, будучи в Мадриде, сказал: «Всё происходящее в Нидерландах подрывает нашу королевскую власть и оскорбляет святыню богослужения, и мы подвергнем опасности прочие наши земли, если оставим безнаказанным мятеж. Мы решили лично прибыть в Нидерланды и призвать к содействию папу и императора. Под нынешним злом скрыто грядущее благо. Мы принудим Нидерланды к безусловному повиновению и, сообразно нашей воле, преобразуем там власть, веру и управление».

«Ах, король Филипп, – сказал Уленшпигель про себя, – если бы я мог сообразно моей воле решать твою участь, под моей фламандской дубиной претерпели бы значительное преображение твои бока, руки и ноги. Двумя гвоздями я прикрепил бы твою голову к спине и посмотрел бы, можешь ли ты в этом положении, бросая взгляд на кладбище, оставленное тобой позади, ещё петь песню о твоих тиранствах и преобразованиях».

Подали вина. Гоохстратен встал и провозгласил:

– Пью за родину!

Все присоединились к нему; он выпил свой кубок, поставил его на стол и сказал:

– Настал роковой час для бельгийского дворянства. Надо думать о путях и способах обороны.

И, в ожидании ответа, он устремил взгляд на Эгмонта, который не ответил ни слова.

Но Молчаливый сказал:

– Мы отстоим себя, если Эгмонт, перед которым дважды, при Сен-Кантене и Гравелине, трепетала Франция и влияние которого на фламандских солдат безгранично, придёт к нам на помощь и не допустит испанского вторжения.

На это граф Эгмонт ответил:

– Я слишком высокого мнения о короле, чтобы думать, что мы должны стать мятежниками. Пусть удалятся те, кто боится его гнева. Я останусь, ибо жить без поддержки короля я не могу.

– Филипп умеет жестоко мстить, – сказал Оранский.

– Я доверяю ему, – ответил Эгмонт.

– Вплоть до головы? – спросил Нассауский.

– Голова, тело и моя верность – всё принадлежит королю.

– Друг мой, я твой союзник, – сказал Горн.

– Надо предвидеть, а не выжидать, – повторил Оранский.

– Я повесил в Граммоне двадцать два реформата! – возбуждённо воскликнул Эгмонт. – Если прекратятся их проповеди и будут наказаны иконоборцы, гнев короля смягчится.

– Едва ли, шаткие надежды, – ответил Оранский.

– Вооружимся доверием, – сказал Эгмонт.

– Вооружимся доверием, – сказал Горн.

– Мечами надо вооружиться, а не доверием, – возразил Гоохстратен.

Молчаливый встал, чтобы уйти.

– Прощайте, принц без земли, – сказал Эгмонт.

– Прощайте, граф без головы, – ответил Оранский.

– Барана ждёт мясник, а воина, спасающего родину, ждёт слава, – сказал Людвиг Нассауский.

– Не могу и не хочу, – сказал Эгмонт.

– Пусть кровь невинных жертв падёт на голову придворного подхалима, – сказал Уленшпигель.

Собравшиеся разошлись.

Тогда Уленшпигель вылез из камина и бросился со своими известиями к Симону Праату.

– Эгмонт изменник, – сказал тот, – Господь на стороне принца.

А герцог? Герцог Альба уже в Брюссел! Где крылатые кассы?

Книга третья

I

Молчаливый идет в поход; Господь – его руководитель. Оба графа уже схвачены. Альба обещал Молчаливому милость и прощение, если он явится к нему.

Уленшпигель, узнав об этом, сказал Ламме:

– Чёрт побери! По настоянию генерал-прокурора Дюбуа, герцог приглашает принца Оранского, его брата Людвига, Гоохстратена, ван ден Берга, Кейлембурга, Бредероде и прочих друзей принца в течение шести недель добровольно явиться на суд и обещает им за это правосудие и милосердие. Слушай, Ламме: как-то один амстердамский еврей, увидев с улицы в окне верхнего этажа какого-то своего врага, стал звать его на улицу.

«Сойди вниз, – кричал он, – я тресну тебя по башке так, что она влезет тебе в грудную клетку и будет смотреть на божий свет сквозь рёбра, как вор сквозь тюремную решётку». – «Ну, – ответил тот, – обещай мне хоть в сто раз больше колотушек, и то я не сойду!»

…Так пусть и ответят принц Оранский и его друзья. Да они так и поступили, ведь они отказались явиться. Эгмонт и Горн поступили иначе. И суд Божий покарает их за то, что они не выполнили свой долг.

II

Братья д’Андло, дети Баттенбурга и иные славные и знатные дворяне были в это время казнены на Конском рынке в Брюсселе за попытку внезапным нападением овладеть Амстердамом.

Когда все они, числом восемнадцать, с пением гимнов шествовали к месту казни, всю дорогу позади них и перед ними шли барабанщики и громко били в барабаны.

И испанские солдаты, окружавшие их, обжигали их факелами то с той, то с другой стороны. И когда они корчились от боли, солдаты издевались над ними:

– Что, господа лютеране, больно, что вас жгут до времени?

Того, кто предал, звали Дирик Слоссе. Он заманил их в Энкгейзен, бывший ещё католическим, и здесь выдал сыщикам Альбы.

И они умерли мужественно.

И наследство после них получил король.

III

– Вот он прошёл – видел? – спросил переодетый дровосеком Уленшпигель, обращаясь к Ламме, который был в таком же наряде. – Видел ты грязную образину этого герцога с его плоским лбом, низким, как у орла, с его бородой, напоминающей конец верёвки на виселице? Удуши его Господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми ногами, извергнутого сатаной в блевотине, когда его рвало на нашу землю? Пойдём, Ламме, пойдём набросаем камней в его паутину…

– Ах, – вздохнул Ламме, – нас сожгут живьём!

– Идём в Гронендаль, друг мой, идём в Гронендаль; там прекрасный монастырь, где паучье высочество, господин герцог, молит Господа Бога помочь ему завершить дела его, а именно – чтобы его чёрные приспешники могли покопаться в мертвечине. Теперь пост, и герцог постится, но от крови никак не может отказаться его высочество. Пойдём, Ламме. Дом в Оэне окружён пятьюстами вооружённых всадников, триста пехотинцев маленькими отрядами выступили в поход и вошли в Суанский лес. Альба там молится: бросимся на него, схватим, посадим в хорошую железную клетку и пошлём принцу.

Но Ламме дрожал от страха.

– Опасно это, сын мой, очень опасно, – говорил он. – Я бы не отказался содействовать тебе в этом замысле, будь ноги мои не слабы, а брюхо не так раздуто кислым пивом, которым приходится пробавляться в этом Брюсселе.

Этот разговор происходил в яме, вырытой среди чащи. Выглянув сквозь листву, точно из барсучьей норы, друзья увидели красные и жёлтые мундиры шедших в лесу герцогских солдат, оружие которых сверкало на солнце.

– Нас предали, – сказал Уленшпигель.

Когда солдаты прошли, он спешно бросился в Оэн; они пропустили его, не обращая на него внимания, так как он был в одежде дровосека и на спине нёс вязанку дров. Здесь он встретил всадников; узнав от него, что в лесу войско герцога, они рассеялись в разные стороны и ускользнули. Лишь господин де Бозар д’Армантьер был захвачен. Пехота, шедшая из Брюсселя, тоже скрылась, и войска герцога не нашли никого.

Господин де Бозар жестоко поплатился за всех остальных. Выдал его один трусливый предатель из полка господина де Ликса.

С сердцем полным ужаса пошёл Уленшпигель в Брюссель на Конский рынок, где мучительной, бесчеловечной казнью должен был погибнуть де Бозар.

Несчастный мученик был колесован, причём получил тридцать семь ударов железным прутом по ногам и рукам. Кости от этих ударов были раздроблены, и палач наслаждался его неимоверными страданиями.

Тридцать седьмой удар де Бозар получил прямо в грудь и от него умер.