Лоскутный мандарин - Суси Гаетан

Глава 5

Когда Ксавье нажал на кнопку дверного звонка, он уже опоздал к назначенному часу на двадцать пять минут. Ему было сказано, что Кальяри не из тех людей, которых заставляют ждать, поэтому лягушачьим артистам следует со всех ног лететь на зов Кальяри, когда у того выдастся свободная минута.

– А как мне узнать, когда у него выдастся такая минута?

Подручному ничего не оставалось, как ждать, звоня в звонок каждый час, чтобы выяснить, был ли Кальяри уже расположен его принять, но всякий раз дверь захлопывалась перед самым его носом. Он весь день прождал у двери, пытаясь как-то согреться, разминая мышцы и подняв воротник – не переставая моросил дождь и дул порывистый ветер, – от нечего делать считая шляпки забитых в дверь гвоздей. Наконец, чихавшего и шмыгавшего носом, его, где-то около семи вечера впустили в дом.

Выписанный из Лондона дворецкий старой школы, знавший все правила этикета как таблицу умножения, проводил его через несколько комнат и коридоров в большой зал; там на стенах висели такие большие зеркала, что в уме невольно возникал вопрос: кто может увидеть свое отражение в их уходящей под потолок верхней части? В такой обстановке Кальяри казался еще меньше, чем был на самом деле. Импресарио сосредоточил все внимание на шахматной доске, надменно взирая на нее сверху вниз. Он никакого внимания не обратил на подручного, словно тот был комаром на сквозняке.

– Я завтра телеграфирую ему свой ход, – проговорил Кальяри.

Он обращался к своей долговязой сестре, лежавшей в шезлонге, которая положила руку тыльной частью на лоб в трагической позе актрисы на смертном одре. Кожа у нее была бледная и уже начавшая увядать.

– Ты достаточно ему заплатил, чтоб он мог дать себя избить, – сказала она.

Кальяри ухмыльнулся и передвинул белую ладью с a1 на d1. Подручный наблюдал, у него не только под ложечкой заныло, но и в печени стало покалывать. Он ничего не мог с собой поделать, фигуры двигались у него в голове помимо его воли. Все линии игры сошлись, а потом стали расходиться, разворачиваться, как ветви дерева с побегами вариантов. Ему даже пришлось отвернуться, как отворачиваются при виде живой, кровоточащей раны.

Не отрывая глаз от этих проклятых шестидесяти четырех квадратов, Кальяри внезапно произнес:

– Что случилось с этой лягушкой?

Вместо ответа Ксавье сильно закашлялся. Он был настолько взволнован, что в желудке у него что-то сжалось, и его чуть было не вывернуло наизнанку. Он с трудом сдержался, чтобы его не стошнило. Все это время импресарио хранил невозмутимое спокойствие. Потом сказал:

– Она больше не поет? Плясать перестала? Недержание у нее всего прямо на сцене?

– Да, господин Кальяри, все так.

Не отрывая взгляда от шахматной доски, Кальяри резко протянул руку ладонью вверх, явно намекая на то, что хочет что-то получить.

– Тогда возвращай деньги.

В животе заныло, засосало до невозможности.

– Я тебе платил за то, чтобы лягушка пела, а она не поет. Поэтому верни мне деньги.

– …

– Ну, что ж, картина проясняется.

Импресарио снизошел до того, чтобы бросить на Мортанса высокомерный взгляд. И даже чуть подвинулся в его сторону, чтоб лучше разглядеть подручного. Осматривая его внимательно, как бы ощупывая парнишку взглядом, он вроде как оценивал его форму, если можно так выразиться, изнутри, покручивая, естественно, при этом себе усы, которые отращивал именно для этой цели.

– Ты еще так молод и уже так расточителен. Ты уже растратил все деньги на танцовщиц. Все мы об этом знаем.

– Все они свиньи, – скептически бросила его долговязая сестрица. (Она даже не соизволила открыть глаза, чтобы посмотреть, к кому обращается ее брат.)

– Если это так, – продолжал Кальяри, – предлагаю тебе сделку.

Ох, до чего же все в животе скрутило!

Оговорка первая: лягушачьему артисту нет смысла снова пытать счастье в мюзик-холле «Гранада». В связи с этим, во-вторых, с настоящего времени и далее он будет работать в небольшом баре «Мажестик», сказал Кальяри, или пивной, где из-под полы торгуют спиртным, там Ксавье будет мыть посуду, прислуживать за столиками, помогать кухонным рабочим и официантам, в общем, делать все, что ему скажут. Оговорка третья: иногда земноводные проявляют необычайную чувствительность, поэтому, возможно, роскошь и великолепие «Гранады» привели лягушку в замешательство. В связи с этим время от времени в качестве попыток ей будет предоставляться возможность исполнить свой номер на сцене «Мажестика», например, после выступления Шарлотты-психоаналитика, страусихи-глотательницы будильников. Может быть, благодаря этому она получит необходимый опыт для нового шанса проявить свой талант на сцене мюзик-холлов высшей категории. Что касается финансового вопроса, он будет рассмотрен позже.

– «Мажестик»… – прошептал Ксавье.

Он спросил, там ли работал раньше его друг Джефф, развлекая публику, но Кальяри тут же резко его оборвал:

– Джефф? Кто такой Джефф?

– Так, никто.

Кальяри подошел к своей худой высокой сестре и стал ей массировать ступни. Внезапно он бросил на подручного жесткий взгляд:

– Ты все еще здесь?

Ксавье из вежливости хотел сказать, чтоб хоть как-то сгладить свою вину, что надо ходить не ладьей, а брать пешку слоном, это же совершенно очевидно даже начинающему шахматисту, но вместо этого понурился и счел за благо промолчать. К выходу его провожал дворецкий, но на этот раз они шли другим путем – по длинному коридору; там Мортанс увидел на стенах много самых разных портретов самых разных художников и эпох, и один портрет настолько его поразил, что он застыл перед ним с раскрытым ртом как вкопанный. На портрете был изображен очень молодой человек, у которого едва начали пробиваться усы, одетый в тесный пиджачок, какие носят фермеры, во взгляде его сквозило беспокойство, а в руках он держал ларец. Картина называлась «Пат Фитцгабен и его поющая лягушка». На маленькой медной табличке, прикрепленной к рамке картины, можно было прочесть:

Шоубридж, 1901 г. – Нью-Йорк, 1919 г.

Глава 6

Ксавье шел сквозь нью-йоркскую толпу, гляда себе под ноги. Иногда, – когда его вновь охватывало ощущение неопределенности, – пораженный тем, что не додумался до этого раньше, как будто не было конца его мытарствам, он шарил глазами по земле, словно там хотел найти ключ к решению своих проблем. Время от времени он вслух произносил какие-то слова, сопровождая их жестами

смущения и тревоги, причем без всякой задней мысли, и тут же удивлялся тому, что люди, проходившие рядом, смотрят на него как на ненормального. Сам не зная зачем, он сел в трамвай, проехал не сколько остановок, потом где-то сошел, потому что там выходил много людей, хоть до порта они еще не доехали, и почему-то оказался в метро, продолжая иногда говорить с самим собой. В подземке он встал, прислонившись к столбу. Рядом с ним молодая женщина красила губы, глядясь в маленькое круглое зеркальце, от которого пахло пудрой.

Тут же дремал усатый мужчина в смокинге, перекинув через плечо пальто не первой свежести, в руках он держал футляр для скрипки. Две женщины, у одной из которых сидел на коленях ребенок, зажавший в кулачке погремушку, разговаривали о соседских делах. Рабочий в картузе читал газету, к его губе прилип погасший окурок. Подручного окружала сама действительность во всех ее мельчайших подробностях, спокойная и полная жизни.

Хотя в этом было что-то необычное. На палец Ксавье села муха. Сначала он посмотрел на нее с безразличием. Потом вдруг с поразительной очевидностью это показалось ему чудовищным. Не только муха, а вообще все вокруг него – мужчины, женщины, губная помада, футляр для скрипки.

– Что теперь будет? Что же теперь будет? Он в испуге стряхнул муху с руки. У него возникло острое предчувствие неминуемой катастрофы. Ему стало трудно дышать. Он чувствовал себя так, как будто диафрагма его вот-вот должна порваться, как кожа на барабане. Руки у него стали липкими, на лбу выступил обильный пот. «Я сейчас потеряю сознание, – подумал он в панике. – Отключусь прямо среди этих людей. Что же со мной станется?» В нем началась ужасная борьба: тело его становилось его врагом. Он чувствовал себя так, будто ему надо постоянно делать над собой усилие, чтобы заставлять сердце биться, а легкие дышать, как будто ни один его внутренний орган не мог функционировать сам по себе. Он ощущал свою ответственность за органы собственного тела, их работу, которую он сам должен был обеспечивать. «Конец мне пришел», – подумал он, словно услышал отчаянный крик души, и почувствовал, что ноги становятся ватными.