Единственный крест - Виктор Лихачев

— Не слишком. Но классику следует уважать. Готовьтесь, совсем скоро на авансцене появится лиса Алиса и кот Базилио.

— И Карабас Барабас будет доволен?

— На том стоим. Доволен и счастлив, как ребенок, который получает подарок.

— Домик Ивановых в Ретюни был первым подарочком?

— Что вы, Елизавета Михайловна! Наш мальчик любит подарки и давно их получает. Будет ему скоро еще один. Не спрашивайте какой — пока это секрет. Удачи, тебе, Мальвина, — и трубку положили.

Наверное, в Лизе Толстиковой много осталось от маленькой девочки из Великого Устюга, которая, забираясь под одеяло, верила, что находится в безопасности и никакие кикиморы, которыми пугала ее двоюродная сестра Вера, ей не страшны. Лиза отложила подушку в сторону и пошла закрывать входную дверь. Дверь была уже закрыта, но молодая женщина сделала еще один оборот ключа. Когда Лиза легла в постель, она закрылась с головой одеялом, и пока не пришел сон, повторяла, словно молитву: «Сидорин, миленький, приезжай скорей, я боюсь».

Глава тридцатая.

Что у нас за душой?

Ночной поезд с каждой минутой приближал Сидорина к родным местам. Большинство людей в вагоне уже видели сны, Асинкрит же все продолжал ворочаться на своей верхней полке. И виной тому даже были не три разновозрастных мужика, решивших скооперироваться и допивавшие не то вторую, не то третью бутылку водки. С каждой минутой их разговор становился все громче и громче. Сидорин вспоминал свою встречу со старым священником. Недавняя радость от общения с отцом Николаем сменилась какой-то раздражительностью.

Да, старик был из породы странных. Но те, другие странные, с которыми успел познакомиться Сидорин, кто они были? Прекрасными людьми, умудрявшимися «плыть против течения», и в то же время сохранившими уважение окружавшего их общества. Вышедший на покой отец Николай мог бы спокойно пожинать на старости лет плоды своих прежних трудов. А стоило бы ему два-три раза продемонстрировать, словно фокуснику в цирке, свои чудеса, и молва, подобно скорости света побежала бы по стране. И вот он жил бы в своем старом, как и он сам, домике, в окружении верных почитателей, принимал бы посетителей. Но пока земляки священника колесили по России в поисках «настоящего старца», рядом с ними ходил, окруженный стаей бродячих собак, которых отец Николай подкармливал, человек, который… Который… Сидорин снова вздохнул. Легко читать о юродивых в книгах. Трудно принять от живого юродивого истину. Легко сказать: отбрось логику, легко ко всем обращаться: «добрая душа». Нет, наверное, не легко. Вот к тому важному мужику, уже час разглагольствовающему перед молодыми собутыльниками, он, Асинкрит, при всем желании так обращаться не может. Более того, очень хочется, посмотрев ему в глаза, сказать: «Твою мать, час ночи! Вы дадите людям спать?» Наверное, то же самое, хотели бы сказать и другие люди в соседних купе, но они, как и Сидорин молчали. Но не тяжелей ли каждый день чувствовать на себе косые или насмешливые взгляды — «спятил дед» — и относиться к людям так добросердечно и по-детски доверчиво? Не проще ли — быть хорошим гражданином, мужем, отцом и, может быть, даже ходить и ставить свечки в церковь, а потом с чувством полного превосходства бросить вслед старику, отчего-то любящего ходить меж кладбищенских оград: «Рясы постыдись, дедушка. Неужели всю совесть пропил? И Бога, наверное, не боишься?» Лиза рассказывала, что многие окрестные жители думали, будто отец Николай ходит от могилы к могиле исключительно для того, чтобы найти и выпить водку, которую оставляли люди, поминавшие родственников. Впрочем, их, осуждающих можно понять. Как относиться к священнику, пусть даже бывшему, который не без удовольствия готов почитать неведомо чьи стишки:

Бывало встанешь утречком,Поклонишься Творцу,И снова тянет к рюмочке,И снова — к огурцу.

Зачем отец Николай провоцировал их, сытых и довольных? Может, словно Диоген, искал с фонарем среди белого дня Человека? Способного не судить, способного прощать и любить?

— Простите, — Сидорин, не выдержав, обратился к пирующим, — вы не могли бы… чуть потише общаться? Ночь все-таки.

— Молодой человек, — с готовностью откликнулся тот самый, старший из компании, — мы живем пусть и в дурной, но хотя бы свободной стране. Вы хотите спать — спите на здоровье. А вот нам хочется общаться, что мы и делаем. Спокойной ночи!

Его попутчики рассмеялись. Сидорина не поддержал никто, разве что какой-то ветеран с верхней боковушки произнес негромко: «Совсем стыд потеряли». Но мужчина услышал эти слова и прореагировал так же мгновенно:

— А вам, дедуля, надо дома сидеть, а не по поездам кататься.

И… нет, только не это — Сидорину показалось, что он видит не пирующих за столом, уставленным бутылками и снедью, а трех скунсов с поднятыми хвостами, сидящих на лужайке. Он мотнул головой. Слава Богу, видение исчезло. Перед ним вновь были люди-человеки, пьяные и удивительно довольные собой.

— Все хорошо, — продолжил прерванный Сидориным разговор молодой парень с гладко прилизанными редеющими волосами, — но иной раз возникает ощущение, что ты рано родился на свет. Или не в той стране. У вас есть такое ощущение, Дим Димыч?

Дим Димычем оказался тот, кто разговаривал с Асинкритом. Он быстро, без размышлений, откликнулся:

— Саня, солнышко, если б ты знал! Ты мне на мозоль наступил. На больную. Чувствую ли то же самое? А как можно чувствовать себя в стране, народ которой придумал пословицу: «Лес рубят, щепки летят»? Представляете — люди всего лишь щепки. Сколько мы таких цепок положили по миру? Про свою страну я и не говорю. Ничего не умеем — ни пить, ни трудиться. Зависть, Саня, кругом одна зависть. Причем, черная. Проклятая Россия!

— Точно, Дим Димыч, вот у меня…

— И самое главное, — не слыша собеседника, продолжал мужчина, — не хотим исправляться, учиться у умных людей не хотим. Петр Первый, хоть и зверь был, но понимал, что с одними бородами и иконами не проживешь, если за душой ничего нет. А мы умудряемся жить…

Асинкрит больше не мог сдерживаться. Откинул простынь — и прыгнул вниз, пристроившись как раз рядом с Саней, напротив Дим Димыча и еще одного молодого человека, задумчиво поглощавшего пищу.

— Извините, не мог больше лежать, — прервал Сидорин мужчину, глядя на него. — Уж больно интересный разговор, а такой самокритики как у вас, Дмитрий Дмитриевич, давно не доводилось слышать.

— Самокритики?

— Ну да, человеку за пятьдесят, а он всему вагону признается, что за душой у него ничего нет. Похвально.

На верхней полке хихикнул ветеран, в соседнем купе кто-то явно придвинулся поближе, желая получше услышать все происходившее рядом.

— Вы не поняли, молодой человек. Я говорил не о себе.

— Разве? Но ведь это же вы сказали — мы? Мы не умеем пить, мы не умеем трудиться, мы не хотим учиться, исправляться и, наконец, извините, если не точно цитирую, умудряемся жить, ничего не имея за душой. Я-то думал, что когда говорят «мы» — себя относят к их числу…

— Это метафора, понимаете… как вас…

— Асинкрит Васильевич.

— Как?

— Асинкрит Васильевич, спокойно повторил Сидорин.

Дим Димыч засмеялся:

— И даже имя «с бородой»… Вы, как я понял, не согласны со мной? — бросил он, с вызовом глядя на Асинкрита.

— В том, что лично у вас нет ничего за душой? — невозмутимо переспросил Сидорин.

— Не у меня, у нашего народа, — Дим Димыч начал закипать.

— Ах, у народа, а у вас есть что за душой?

— У Дим Димыча и у меня много чего за душой, — вступился за друга Саня. Смех раздался уже с нескольких мест.

— Хорошо, — похоже Дим Димыч взял себя в руки, — давайте поспорим. Таких как вы, молодой человек, я щелкаю, как орешки. Не будем ходить вокруг да около. Вижу, вы о народе несколько иного мнения, нежели я или Александр.

— Иного, — согласился Сидорин.

— Что ж, ваше право, молодой человек. Но не будете же вы отрицать, что есть у нас такая поговорка или пословица — «лес рубят, щепки летят».

— Ну?

— Что — ну? Она ничего вам не доказывает?

— Мне? Ничего. А вот вы взяли, и по одной пословице сделали вывод о кровожадности народа? А как же быть, например, с такой пословицей: «Сам погибай, а товарища выручай».

— А при чем здесь она, молодой человек?

— А при чем здесь щепки? Если уж мы заговорили о фольклоре, давайте играть на равных. А то как о лени русских заговорят, сразу в доказательство сказку про Емелю-дурака приводят.

— А разве это не так? — спросил Саня.

Сидорин пожал плечами.

— А как же тогда быть с младшим сыном мельника из французской сказки, за которого все делал кот в сапогах? А почему тогда про «Лампу Алладина» забывают — чем Джин не альтернатива нашей щуке? Однако, если позволите, я вернусь к нашей щепке. Почитайте в оригинале некоторые сказки братьев Гримм или Шарля Пьеро — волосы дыбом встают. Родители, чтобы не умереть с голоду, отводят своих детей в лес, на верную смертью. Так начинается сказка «Мальчик с пальчик». Могу я после этого сделать вывод о патологической жестокости французов?