Жизнь Клима Самгина (Часть 1) - Максим Горький

- Удивительно, до чего все это совпадает с мыслями Лидии.

Потирая лоб, он спросил:

- Что же ты?.. И усмехнулся:

- Не знаю, что спросить... Так странно... Он вдруг вспыхнул, даже уши его налились кровью. Гневно сверкая глазами, он заговорил вполголоса:

- Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа - бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, - голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру, курица' сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?

Называя органы латинскими терминами, рисуя их очертания пальцем в воздухе, Макаров быстро и гневно изобразил пред Климом нечто до того отвратительное, что Самгин попросил его:

- Перестань.

Но все более возмущаясь, Макаров говорил, стуча пальцем по столу:

- Нет, подумай: зачем это, а?

Клим находил возмущение приятеля наивным, утомительным, и ему хотелось возместить Макарову за упоминание о Лидии. Усмехаясь, он сказал:

- Вот и займись гинекологией, будешь дамским врачом. Наружность у тебя счастливая.

Макаров сразу осекся, недоуменно взглянул на него и, помолчав, сказал со вздохом:

- Ты странно шутишь.

- А ты, кажется, все еще философствуешь о женщинах, вместо того чтоб целоваться с ними?

- Это похоже на фразу из офицерской песни, - неопределенно сказал Макаров, крепко провел ладонями по лицу и тряхнул головою. На лице его явилось недоумевающее, сконфуженное выражение, он как будто задремал на минуту, потом очнулся, разбуженный толчком и очень смущенный тем, что задремал.

"Трезвеет", - сообразил Клим Самгин, ощущая желание отплатить товарищу и за офицерскую песню.

В этом ему помогли две мухи: опустясь на горбик чайной ложки, они торопливо насладились друг другом, и одна исчезла в воздухе тотчас, другая через две-три секунды после нее.

- Видел? Вот и все! - сказал Клим.

- Нет! - почти резко ответил Макаров. - Я не верю тебе, - протестующим тоном продолжал он, глядя из-под нахмуренных бровей. - Ты не можешь думать так. По-моему, пессимизм - это тот же цинизм.

Выпив остывший чай, он продолжал тише:

- Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто - глуп, но я не могу... У меня - уважение к женщинам, и - знаешь? - порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего - уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость - нет! Я много думал об этом...

- Но говоришь плохо, - отметил Клим.

- Да?

- Неясно.

- Ты - поймешь!

Макаров, снова встряхнув головою, посмотрел в разноцветное небо, крепко сжал пальцы рук в один кулак и ударил себя по колену.

- Это чувство внушила мне Лидия - знаешь?

- Вот как? - неопределенно произнес Клим и насторожился.

- Мы - друзья, - продолжал Макаров, и глаза его благодарно улыбались. - Не влюблены, но - очень близки. Я ее любил, но - это перегорело. Страшно хорошо, что я полюбил именно ее, и хорошо, что это прошло.

Он засмеялся, лицо его радостно сияло.

- Путаю? - спросил он сквозь смех. - Это только на словах путаю, а в душе все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то на краю... Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она - есть!

Самгин подумал не без гордости:

"Никогда я не позволил бы себе говорить так с чужим человеком. И почему - "она удержала"?"

- Любить ее, как вообще любят, - нельзя, - строго сказал Макаров. Клим усмехнулся:

- Почему же?

- Не смейся. Я так чувствую: нельзя. Это, брат, удивительный человек!

Он подумал, прикрыв глаза.

- В библии она прочитала: "И вражду положу между тобою и между женою". Она верит в это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь Лютов сказал ей: зачем же вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе, как со мной.

Клим слушал напряженно, а - не понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть и с Лидией. Не верил он и тому, что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.

"Это - тоже павлиний хвост. И ясно, что он любит Лидию".

Самгин стал слушать сбивчивую, неясную речь Макарова менее внимательно. Город становился ярче, пышнее; колокольня Ивана Великого поднималась в небо, как палец, украшенный розоватым ногтем. В воздухе плавал мягкий гул, разноголосо пели колокола церквей, благовестя к вечерней службе. Клим вынул часы, посмотрел на них.

- Мне пора на вокзал. Проводишь?

- Конечно.

- Ты в начале беседы очень верно заметил, что люди выдумывают себя. Возможно, что это так и следует, потому что этим подслащивается горькая мысль о бесцельности жизни...

Макаров удивленно взглянул на него и встал:

- Как странно, что ты, ты говоришь это! Я не думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя...

- Ты в те дни был ненормален, - спокойно напомнил Клим. - Мысль о бесцельности бытия все настойчивее тревожит людей.

- Тебе трудно живется? - тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал:

- После экзаменов я тоже приеду, у меня там урок, буду репетитором приемыша Радеева, пароходчика, - знаешь? И Лютов приедет.

- Вот как. А где Сомова?

- Учительствует в сельской школе.

Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.

"Наверное, никого из них не беспокоит мысль о цели бытия", полупрезрительно подумал он и вспомнил Нехаеву.

"Нет, все-таки она - милая. Даже недюжинная девушка. Как отнеслась бы к ней Лидия?"

Макаров молчал. Подъехали к вокзалу; Макаров, вспомнив что-то, заторопился, обнял Клима и ушел:

- Скоро увидимся!

Посмотря вслед ему, Клим прошел в буфет, сел в угол, к столу. До отхода поезда оставалось более часа. Думать о Макарове не хотелось; в конце концов он оставил впечатление человека полинявшего, а неумным он был всегда. Впечатление линяния, обесцвечивания вызывали у Клима все знакомые, он принимал это как признак своего духовного роста. Это впечатление подсказывала и укрепляла торопливость, с которой все стремились украсить себя павлиньими перьями от Ницше, от Маркса. Климу было досадно вспомнить, что Туробоев тоже видит эту торопливость и умеет высмеивать ее. Да, этот никуда не торопился и не линял. Он говорил, приподняв вышитые брови, поблескивая глазами:

- Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять в супругу себе ту или иную идейку и жить, до конца дней, в добром с нею согласии, но - лично я предпочитаю остаться холостым.

Манере Туробоева говорить Клим завидовал почти до ненависти к нему. Туробоев называл идеи "девицами духовного сословия", утверждал, что "гуманитарные идеи требуют чувства веры значительно больше, чем церковные, потому что гуманизм есть испорченная религия". Самгин огорчался: почему он не умеет так легко толковать прочитанные книги?

Казалось, что Туробоев присматривается к нему слишком внимательно, молча изучает, ловит на противоречиях. Однажды он заметил небрежно и глядя в лицо Клима наглыми глазами:

- На все вопросы, Самгин, есть только два ответа:

да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это - желание большинства людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.

Оскорбительно было слышать эти слова и неприятно сознавать, что Туробоев не глуп.

Звон колокольчика и крик швейцара, возвестив время отхода поезда, прервал думы Самгина о человеке, неприятном ему. Он оглянулся, в зале суетились пассажиры, толкая друг друга, стремясь к выходу на перрон.

Клим встал и спросил себя, пожав плечами:

"А на что мне Туробоев, Кутузов?"

ГЛАВА 4

Солнечный свет, просеянный сквозь кисею занавесок на окнах и этим смягченный, наполнял гостиную душистым теплом весеннего полудня. Окна открыты, но кисея не колебалась, листья цветов на подоконниках неподвижны. Клим Самгин чувствовал, что он отвык от такой тишины и что она заставляет его как-то по-новому вслушиваться в слова матери.

- Ты очень, очень возмужал, - говорила Вера Петровна, кажется, уже третий раз. - У тебя даже глаза стали темнее.

Она встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с детства привык к ее суховатой сдержанности, привык отвечать на сухость матери почтительным равнодушием, а теперь нужно было найти какой-то другой тон.

- Ну, а - Дмитрий? - спрашивала она. - Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев - нет, больше! - Иван Акимович не писал мне...