Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

Манжула сидел у амбразуры с биноклем в руках, продолжая наблюдать за морем.

Зимняя, крутая, с белым завитком волна шла по проливу и, вырвавшись на берег, шипела в камнях-валунцах. Дробный дождь рябил волновые отвалы и песчаные намывы. У Керчи беспрерывно погромыхивало, и, если бы дело было весной или летом, можно было и впрямь принять это за гром. Но какой гром в ноябре?

Манжула с завистью профессионала наблюдал, как умело и бесстрашно маневрирует бронекатер Шалунова, идущий к Огненной земле. Белые колонны воды взлетали и падали, но катер продолжал свой ход. Стрельба отдавалась на наблюдательном пункте со звоном, как будто кто-то ударял по этой железобетонной коробке.

Дремавший Горбань полуоткрыл свои голубые насмешливые глаза и перевел взгляд на дружка. Он видел только его спину, ремень матросского пояса, низко прихватившего ватник, пистолет в морской кобуре на удлиненных поясных портупеях и возле кобуры кожаный мешочек, набитый патронами, затянутый у горлышка, как кисет.

На ржавых дверях, заклепанных крупноголовой заклепкой, было написано мелом «Смерть немецким оккупантам» и нарисован восьмиконечный крест, а сбоку череп и скрещенные кости — это рисовал в минуты досуга Рыбалко, приходивший на НП перекурить и «потравить баланду».

— Точка номер три кашляет? — спросил Горбань.

— А тебе какая разница?

— Побудила.

— Сон у тебя будкий, девичий.

— Поспать, пока мой Николай Васильевич опять за собой не потащил. — Горбань потянулся. — Сейчас бы чего-нибудь на зуб положить! Чудной я был человек — не любил пирожков с картошкой. На всю, может, Украину один. А теперь бы пирожка с картошкой, а, Манжула? Ты слышишь?

— Не дражни…

— Опять дают. Точка номер четыре, из-за озера.

— Издали бьют. Может быть, Митридат, — не оборачиваясь, сказал Манжула.

— Митридат бьет — у нас почти не слышно. Как бронекатер?

— Кабельтовых в двадцати.

— Самая жара. У берега немец бьет резко.

Горбань пристроился возле амбразуры.

— Вот те всплески, толстые, — бэдэбэ. Бьют с Буруна.

— Узнал? По всплеску?

Манжула недоверчиво взглянул на друга, увидел его белокурую бородку и волосы, отросшие так, что свисали на ворот.

— Занехаялся ты, Сашка! Вернешься — все девчата откажутся.

— Не откажутся, Манжула. Мы теперь с тобой ордена Ленина имеем. Прическу сделать легко, а вот такой орден заработать… У меня-то он первый.

— Абы получить первый, там уже один к одному пойдет.

— Гляди, гляди, как он крутит! Вот тепло команде! Небось на пятом поте ворочают. Проскочил! Опять проскочил! У Шалунова, видать, позади чертячий хвост.

— Не сглазь.

— Вот сидим мы тут три недели. Жрать нечего, патронов не хватает, гранат тоже по тихому счету. А держимся! А посади на наше место фашиста, давно бы отдал концы. Вчера приходил Степняк, завел беседу. Знаешь, что он говорит о нашем комбате?

— Что хорошего может тот Степняк сказать! — неодобрительно заметил Манжула. — Для него все не то…

— Хвалил комбата. А знаешь, за что? За фортификацию. — Горбань с наслаждением произнес слово «фортификация» и посмотрел на приятеля со снисходительной улыбкой, зная, что тот никак не отвыкнет от своей «хвортификации».

— Ну и что?

— Фортификация помогла. Сколько комбат с нашим братом повоевал! А вот врылись и сидим. Теперь нас ничем не выклюешь из земли. Копают ребята до сих пор. Копает, копает, свалится, передохнет и опять. Ниши везде, укрытия, канавы-водоотливы, колодцы для водосброса… — Горбань подтолкнул в бок приятеля. — Гляди! Опять выпрыгнул. Ну, теперь ближе. Эх, туману бы еще такого вот больше подпустить!

— Не туман это, Горбань. Дымзавесы идут, что наши от Чушки ставят.

— Сюда доходят? — недоверчиво спросил Горбань.

— Сырость, погода давят дым к воде.

В кубрик вошел Букреев, нагнулся к амбразуре. Ординарцы встали. Предложили бинокль. Комбат отказался. Теперь даже невооруженным глазом был хорошо виден бронекатер, его серые борта, резавшие волны, покачивание мачты, пенистый след. Но ни одного человека не было видно на палубе судна. Обстрел у берега усилился, но бронекатер мчался к ним, ломая курсы, и, чем ближе он подходил, тем заметнее становилась его скорость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Манжула, — сказал Букреев, — я уже предупредил старморнача и рекомендовал Шалунову ошвартоваться между погибшими «охотниками». Прикроется от противника. Как ваше мнение, моряки?

Польщенные обращением комбата, ординарцы переглянулись.

— Серьезно спрашиваю…

— Больше негде ошвартоваться, товарищ капитан, — ответил Манжула. — Бронекатер не тузик, его на берегу меж камней не сховаешь.

— Идите и помогите Шалунову. Плотами разгружать, да и тузик в ход пойдет. Тузик еще не угнали, Манжула?

— Вчера его опять кто-то ближе ко второй роте перетащил. Я уже думаю…

— Что ты думал? — рассеянно спросил Букреев.

— Может, кто готовится уйти…

— Уйти? — внимательно переспросил Букреев. — Кто же думает уйти?

— Во второй роте есть несколько таких субчиков, товарищ капитан. Подбивают уйти.

— Ты их знаешь?

— Почти что. Только нужно еще раз проверить.

— Проверь. А Шалунова — сюда.

Ординарцы ушли. В кубрик влетели запахи моря и сырой земли. Дежурный прикрыл за ординарцами дверь на засов. Букреев присел к амбразуре. Бронекатер приблизился к остовам погибших кораблей, сбавил ход и ошвартовался. Через несколько минут оттуда отделилась лодка. В ней сидел Шалунов и с ним двое моряков. Лодка попала в береговую волну-толкунец и скрылась из поля зрения. Одинокая чайка с криком летала низко над водой. Спугнутая разрывом снаряда, она рванулась кверху и замахала острыми крыльями, похожими на запятые.

Пришедший с передовой Батраков снял мокрую плащ-палатку, отряхнул ее и повесил на крюк. Озябшими и мокрыми пальцами он расстегнул ватник, стащил его и остался в гимнастерке. Шеврон морской пехоты на левом рукаве из золотого стал черным; на спине белели пятна и видны были потертости от ремня автомата. У Батракова была худая шея и заросшее лицо, но глаза его были все так же ясны — серые, с обычным недовольным прихмуром.

Растирая захолодевшие руки, Батраков склонился над Куриловым, записывавшим приход бронекатера в журнал боевых действий. Дверь во второй кубрик была полуоткрыта, и оттуда доходил свежий воздух. Поддежурный главстаршина спал на верхних нарах, и в кубрике слышалось его тяжелое всхрапывание.

В это время Шалунов, выйдя из лодки и выгрузив при помощи двух своих матросов и ординарцев тюки, завернутые в парусину и перевязанные джутовым шпагатом, пошел к командному пункту глубинными ходами.

Старший морской начальник, как громко именовался молоденький лейтенант в брезентовом плаще, получив приказание комбата разгрузить боеприпасы, доставленные бронекатером, позвонил Рыбалко. От него к блиндажу старморнача, вырытому в обрыве, уже спускалось несколько автоматчиков, чтобы начать выгрузку.

Ход сообщения — ровик в человеческий рост — выходил к обрыву. Оттуда по извилистой промоине текла желтая грязь. Тяжело нагруженные моряки катера, Манжула и Горбань шли позади Шалунова. Встречаемые по пути подносчики патронов, связные или саперы, по-прежнему улучшавшие предполье, пропускали гостей, прижимаясь к стенкам. В нишах, накрывшись плащ-палатками, отдыхали люди резервных взводов. Дождь стучал по брезентам. Шалунов сразу, всем своим существом, ощутил промозглую сырость и понял, как тяжелы условия окопной жизни. Если вначале, взбираясь по обрыву и увязая в грязи, он бранился и подтрунивал, то теперь замолчал, посерьезнел.

Только что Шалунов был еще горд самим собой — как же, прорвал блокаду на виду у людей, понимавших толк в таких делах. Хотелось немедленно в кругу друзей похвастать хитростью, ловкостью, мастерством. Но теперь… Здесь испытали больше, здесь никого не удивишь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Встречались люди строгие, худые, грязные. Просидев три недели в земле, под открытым небом, под огнем, они приобрели совершенно новые черты и нисколько не были похожи на тех моряков, которых он поторапливал при посадке в Геленджикском порту. Ими командовал тот самый офицер-пограничник со шпорами, в кавалерийской шинели, забрызганной песчаной грязной, которого они встретили в портовой столовке, в задымленном туманами приморском городе.