Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов

серьезных проблем, предпочитая решать конкретно исторические проблемы[696]. Е. А. Луцкий вообще отделался общими фразами.

Таким образом, градус заседания был невысок. Собрание явно клонилось к тому, чтобы выполнить формально требования по обсуждению недостатков и борьбе с объективизмом. Даже речи проверенных партийных лидеров, вроде Н. А. Сидоровой, не способствовали активизации. Выступления все больше скатывались к общим местам. Ситуацию поменяли новые ораторы: молодые партийцы и уже проверенные погромщики.

Толмачев из сектора Новейшей истории направил свои усилия на критику З. К. Эггерт и С. И. Ленчнер. Он потребовал проверить все их работы на наличие социал-реформистских ошибок. Более того: «Влиятельные работники сектора Новейшей истории, например, Л. И. Зубок, сами полностью разделяли эти концепции»[697]. Отметим, что данная фраза является последующей вставкой в стенограмму. Сомнительно, что стенографистка настолько плохо отразила содержание речи Толмачева. Очевидно, что на стадии правки выступавший, зная итоги заседаний, решил усилить эффект от своего выступления. Л. И. Зубок выступил 18 октября, но отделался общими фразами, совершенно не коснувшись своих ошибок. Такова была форма сопротивления.

Л. М. Иванов прямо заявил, что «ход… собрания показывает, что… ряд товарищей не самокритично относится к сделанным ошибкам»[698]. В качестве примера он назвал выступление А. И. Андреева. Не самокритичной, по его мнению, была и речь Е. А. Луцкого.

Следом выступил известный «гангстер пера»[699], историк политико-правовых учений С. А. Покровский. Он утверждал: «В некоторых выступлениях и отчасти в самом докладе [очевидно, что докладе Б. Д. Грекова. — В. Т.], мне кажется, можно было проследить определенное стремление локализовать очаги поражения, уже вскрытые нашей печатью, и, по существу, касаться только тех вопросов, которые уже были затронуты и разоблачены “Литературной газетой” и “Культура и жизнь”. Мне кажется, было бы правильнее значительнее расширить предмет рассмотрения и более широко взглянуть на продукцию института»[700]. Он попытался перевести заседание из плоскости признания ошибок отдельными учеными в признание того, что «буржуазное влияние коснулось значительной части наших историков»[701]. Это уже попахивало массовой охотой на ведьм.

Покровского поддержал А. П. Кучкин, который подчеркнул, что причина всех «прорывов исторического фронта» кроется в том, что в институте «не было настоящей большевистской воинственности за партийность в исторической науке»[702]. Его предложения были радикальны: обновить дирекцию, проверить заведующих секторами, пересмотреть состав Ученого совета. Он потребовал укрепить институт новыми кадрами, «которые теперь есть, подросли, и которые могут заменить людей, не желающих владеть марксистско-ленинской методологией и не могущих овладеть ею»[703].

Идею обновления кадров подхватил А. Д. Удальцов. Именно в принципиальной, партийной критике, которую могла бы развернуть молодежь, он видел возможность решения проблемы: «…Если бы мы поддерживали эту молодежь в ее критике, невзирая на лица, то именно благодаря этой молодежи мы могли бы выйти из того положения, в котором сейчас находится институт»[704]. В том же ключе высказался и И. И. Минц. Таким образом, на заседании отчетливо был выдвинут лозунг омоложения кадров. Он, естественно, был не случаен. Было ясно, что «засилье» историков «старой школы», являвшихся носителями иной, непартийной, культуры будет тормозить и без того затянувшийся процесс окончательной советизации исторической науки. Необходимо учитывать и противостояние партийных и беспартийных. Новые кадры, что само собой разумелось, были бы партийными, а это добавило бы сторонников местной партийной ячейке.

К воинственным призывам ожидаемо присоединилась Алефиренко, посчитавшая, что в работах Черепнина и Кафенгауза нет критики буржуазной историографии[705]. Только Застенкер попытался сбить нахлынувшую волну критики. Он заявил, что доклад Б. Д. Грекова не оставил у него сомнений в желании института бороться против сделанных ошибок[706]. Заседание первого дня шло до одиннадцати часов вечера.

16 октября оно продолжилось. Его открыло покаяние З. К. Эггерт, которая держалась версии, что причина ее ошибок — не порочная политическая позиция, а метод исследований[707]. Такое начало было важным, поскольку задавало модель поведения для остальных жертв. Крайне важным было выступление А. М. Панкратовой. Ее слово многое значило. И это несмотря на критику ее организационной работы и написанных под ее руководством учебников, а также противостояние с В. И. Шунковым и рядом сотрудников Отдела науки ЦК ВКП (б). В какой-то мере она специализировалась на программных речах, доносящих политику партии. От нее в значительной степени зависело: добавить остроты в заседание или хоть немного выпустить пар.

Первым делом она заявила: «Вопреки мнению некоторых товарищей [явный намек на С. А. Покровского. — В. Т.], я думаю, что наш коллектив сотрудников в основном здоровый и работоспособный, что он в состоянии осознать, учесть и исправить свои ошибки»[708]. Таким образом, были очерчены определенные рамки проработок. Как написала в письме Е. Н. Кушева, в выступлении прозвучали «успокоительные ноты»[709]. В то же время Панкратова не могла (и, конечно же, не собиралась, как человек партийный) все спускать на тормозах. Она заметила, что историки не смогут идеологически правильно воспитывать молодежь, публикуя такие книги, как работы С. Б. Веселовского. В духе «борьбы с объективизмом» она выступила против увлечения разработкой фактической стороны исторических исследований. «У нас иногда говорят, что в Институте истории больше эрудитов, чем теоретиков. Однако, можно выразить сомнение в эрудиции тех историков, которые отказываются от теории»[710], — говорила Панкратова. Учитывая резонанс, вызванный книгой Н. Л. Рубинштейна по историографии и ее обсуждением, они призвала активнее развивать историографические исследования в институте, сделав их орудием борьбы с буржуазной наукой.

Не менее важную роль играло выступление А. Л. Сидорова. Он только начинал рваться наверх, и его «звездный час» будет еще впереди, но уже сейчас он был одним из тех, кто играл ведущую роль в кампаниях и претендовал на занятие высоких позиций в исторической науке. Он призвал проводить серьезную воспитательную работу в секторах. Но гораздо важнее были его претензии к руководству института, фактически к Грекову. «Разве случаен тот факт, что руководящие работники Института истории не только не обсудили книгу Рубинштейна ни в секторах, ни в дирекции, ни на Ученом совете, но даже не выступили при обсуждении этой книги на всесоюзном совещании. Разве этот факт не вскрывает отсутствие самокритики, не показывает нежелание обострять углы…»[711], — допытывался А. Л. Сидоров. Ранее такое себе позволял только С. А. Покровский — человек, не зависящий от Б. Д. Грекова, поскольку работал в Институте государства и права, и имеющий славу маргинала. Сидоров обладал иным статусом и сознательно шел на критику руководства. Такое себе мог позволить только человек, не только имеющий серьезную поддержку,